Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Но еще никогда не достигало такой яростной стремительности вражеское нашествие, как в летние дни 1942 года. Пыль, взметенная фашистскими полчищами с раздольных шляхов Украины, теперь перекинулась на грейдеры и степные бездорожья Дона. Пыль, серая и мелкая, клубящейся беспросветной тучей надвигалась на солнечные просторы Поволжья и предгорья Кавказа и все живое покрывала мертвенным налетом. Пыль, подобная суховею, туманила солнце и мглистой бедой затягивала и сонную голубизну неба, и ясный свет ребячьих глаз. Пыль въедалась в гортань отступавших бойцов Красной Армии, забивала легкие, и тяжкий надсадный кашель разрывал полынный воздух выгоревшей степи. Пыль была повсюду; от нее так же нельзя было избавиться, как и от сумрачных солдатских мыслей: «Где же конец проклятому отступлению?.. Ведь должен же когда-нибудь наступить конец этой невыносимой муке и этому позору?..»
Прохор Жарков и его неразлучный наставник Степан Поливанов, оба легко раненные, в запыленных бинтах, положив на плечи, как жердину, длинноствольное противотанковое ружье, брели, прибившись к роте автоматчиков, по закаменелому грейдеру в сторону Калача. Разбитая в междуречье Северского Донца и Дона 28-я армия, куда они оба попали после выхода из окружения, уползала в полосу недавно созданного Сталинградского фронта, в его тылы, на «переформировку», чтобы возродиться уже в новом обличье.
По грейдеру, оттесняя беженцев к обочинам, катили на восток штабные машины и грузовики, набитые столами, диванами, пестрыми матрасами, с подпрыгивающими на них унылыми писарями и румяными девушками, которые держали в руках или пишущую машинку в черном футляре или керосиновую лампу. Все туда же, на восток, упрямые тягачи тащили орудия, облепленные артиллеристами и просто обезноженными, в одних обмотках, пехотинцами; тащили они, как поводыри, и беспомощные, без гусениц, танки на колесах, и автоплатформы с металлическими бочками, и прицепы, где по-гробовому пластались тесовые ящики с авиационными бомбами. На восток, только на восток мчались, иной раз прямо по степи, моторизованные походные мастерские, рембазы, военторговские полуторки, с которых нет-нет и донесется перезвон чудом уцелевшей обеденной посуды; туда же спешили кавалеристы на отощавших взмыленных лошадях, простреленные бензовозы с гулкими пустыми утробами, генеральские «эмки» в лучеобразных, от пуль, трещинах на стеклах…
У мостов через глубокую балку или какую-нибудь полувысохшую безымянную речушку обычно возникали заторы. Тогда многие опасливо, из-под ладоней, поглядывали на безоблачное палящее небо. И тревога не была напрасной: сначала появлялся «фокке-вульф», попросту «рама», а затем со стороны солнца, невидимые в слепящих лучах, налетали стаей и хищно, по-ястребиному, пикировали «юнкерсы». При взрыве первой же бомбы солдаты разбегались по степи и оттуда, с бугров и курганов, постреливали вверх лениво, жиденько из винтовок, из пистолетов — из чего придется, лишь бы стрельбой ободрить и себя и беженцев, которые или на своих двоих или на подводах с будками, крытыми фанерой либо кровельным железом с крыши покинутого дома, кидались в степь россыпью и за которыми вслед с мычаньем и ржаньем, с визгом и блеяньем неслись навьюченные коровы, табуны колхозных лошадей, овцы и свиньи…
Степан Поливанов и Прохор, как только, бывало, заслышат прерывистый нудящий гул в воздухе, снимали брезентовый чехольчик с наконечника ствола, протирали тряпочкой запыленный спусковой механизм и без всякой суеты, с привычно-озабоченным видом хозяйственных людей, устанавливали разлапые сошки своего ружья на радиатор какой-нибудь брошенной на произвол машины, а сами, присев рядком, выжидающе щурились на небо; и когда с надрывным, леденящим душу воем сваливался откуда-то из-под солнца пикирующий бомбардировщик «юнкерс» и, свалившись, уже готовился взмыть ввысь, они слали бронебойный патрон в серое стальное брюхо.
Как пожилой Степан Поливанов, так и Прохор, казалось, были созданы безропотно нести тяжкое бремя бронебойщиков: оба имели коренастые широкоплечие фигуры и отличались упрямым характером, выдержкой и хладнокровием в опасности, а их грузноватая походка, с припаданием на одну ногу, куда падала тяжесть ружья, делала их едва ли не братьями-близнецами. От самого Северского Донца, сквозь горький чад оборонительных боев под Старобельском и Миллеровом, Лихой и Морозовской, они пронесли свое ружье-пушку. Они холили его, берегли пуще глаза и, ложась на ночь в какой-нибудь лесистой балочке, укладывали ружье между собой, на разостланную, одну на двоих, шинельку, чтобы впотьмах не наступил на ствол караульный боец, да чтоб и теплее было, при ночной сырости, капризному спусковому механизму.
Тяжеловесное, не очень-то складное противотанковое ружье, отчасти напоминающее старинную пищаль, позволяло Степану Поливанову и Прохору несколько свысока смотреть на автоматчиков и пулеметчиков и все теснее сближало их, первого и второго номерного, несмотря на различие их происхождения. Поливанов — тот в мирное время был конюхом, свинопасом, трактористом, заведующим складом, счетоводом в одном колхозе-середнячке под Тамбовом; шустрый и смекалистый, он на всякое дело был горазд и, вместе, отличался домовитостью, основательностью своего довоенного житья-бытья — этими полезнейшими качествами сугубо деревенского жителя, которые перенес и в новые условия военной жизни. В вещмешке у него, заодно с двумя обязательными противотанковыми гранатами, всегда имелся про запас лишний сухарик или хвост селедки; за ухом неизменно топорщилась «козья ножка»; пузатенькая фляга была обшита сукном и не затыкалась какой-нибудь разбухшей пробкой, а закупоривалась привинчивающимся стаканчиком. Наконец, в его пилотке, сдвинутой на левую бровь, вечно гнездились иголки с нитками. Да и вообще проявления житейской сметки Поливанова были безграничны. Когда с пилотки, например, сбило наискось скользнувшей пулей облупленную звездочку, он тут же вырезал новую из жести консервной банки — вырезал ножницами, которые таскал в вещмешке с первого же дня войны. Даже из дощатых половинок сигарообразных ящиков с трещотками — противопехотными гранатами, сбрасываемых с «мессершмиттов», он умудрился сотворить корытце для стирки солдатского белья.
Прохор, как человек в житейском плане беззаботный и привычный к чисто городскому обиходу, с первых же дней знакомства со Степаном Арефьевичем Поливановым стал весьма охотно, а подчас вовсе незаметно для себя, перенимать его привычки. Некогда руководя сталеварами, он теперь беспрекословно подчинил свой вспыльчивый и неуравновешенный характер разумным повадкам своего наставника, потому что от них отныне зависела жизнь человеческая. Во время отступления, считая, что оно все может оправдать, Прохор не раз пытался освободиться от тяжести болтающейся саперной лопаты, от удушливого обруча скатки, от пятизарядной винтовки, ибо этот лишний, как он думал, груз в конце концов доконает его. Но он видел, что сам Поливанов крепится из последних сил и все-таки тащит с воловьим упрямством весь положенный по уставу боекомплект; а потом оказывалось, что саперная лопата помогала отрывать стрелковую ячейку, а пятизарядная винтовка без промаха била по фрицам, а скатка служила и одеялом, и скатертью-самобранкой…
Если что подчас и нарушало душевный контакт между
