Нина Карцин - Беспокойные сердца

— Не знаю. Зависит от случая. Только я, Татьяна Ивановна, считаю: неправильно заставлять жить вместе людей, если они хотят сами разойтись. А то насильно привяжут друг к другу, пока они врагами не станут, потом и сами уже рады развести, а сколько вреда сделано.

— Постойте, постойте, Александр Николаевич! — возмутилась Шелестова. — Это вы что же проповедуете? Свободную, так сказать, любовь? Хочу — живу, хочу — ухожу… А страдают жена, дети. И пускай страдают, да? Вот, как мне пришлось… — она закусила губу, спохватившись, что проговорилась, потом, махнув рукой, продолжала: — Мало кто знает, как мне пришлось. Пока я тут с двумя детьми мучалась, он только подарками отделывался да письмами. Потом только узнала: у него новая семья есть.

— Татьяна Ивановна… простите, я не знал, — запинаясь, сказал Терновой. — Но все-таки… Если он очень любит ту женщину… А его бы — силком заставили вернуться к вам. Была бы вам радость от такой семьи? Нужна вам половинка сердца? А может, и той не было бы? Замазывать трещину и делать вид перед детьми, что ничего не случилось?

— Да, если родители честные люди, — твердо сказала Татьяна Ивановна. — Раз на свет появились дети, нужно прежде всего думать о них. Очень трудно отказаться от личного счастья — я понимаю. Это требует мужества, даже отречения от себя. Но душу детскую калечить — преступление.

— Я с вами согласен. И если бы были дети… А если их нет? И нет надежды на них? Вот, как у меня получилось…

Он помолчал, собираясь с мыслями, и начал рассказ с того момента, когда в мартеновский цех пришла на практику студентка Марина Кострова.

Шло время. В полумраке Татьяна Ивановна видела только бледное лицо Тернового, его блестящие глаза. Он говорил и говорил, словно освобождаясь от тяжести молчания. Подошли утомившиеся ребятишки, запросились домой. Славик отчаянно зевал и хныкал.

— Подождите, ребятки, сейчас пойдем, — вполголоса сказала Татьяна Ивановна.

— Пойдемте, я вас провожу, — поднялся Терновой и наклонился к Славику. — Ну, герой, давай, понесу тебя, пусть ножки отдохнут.

Татьяна Ивановна запротестовала, но он поднял ребенка на руки и уже на ходу докончил свои рассказ — поневоле иносказательно:

— Вот, обвинили человека, что девчонке жизнь испортил. А спросил кто-нибудь, как он собственную жизнь искалечил? Ну, да я… то есть он не жалуется. Самое главное — быть честным, да?

— Да, конечно. На обмане жизнь не построишь, — ответила Татьяна Ивановна, крепче сжимая руку старшего сына, словно хотела и ему внушить эту заповедь.

Глава XXIII

В поздний вечерний час лаборатории и отделы Инчермета опустели, только кое-где слышались шаги запоздавших сотрудников и негромкие в общей тишине разговоры.

Давно пора было уходить и Марине. Она сидела совсем одна в громадной пустой комнате и, наверно, в десятый раз перечитывала полученное днем письмо от Леонида Ольшевского.

«Маринэ ты моя, Маринэ!

Почему, думая о тебе, вспоминаешь стихи? Как хорошо, что ты уехала и я вернулся в нормальное состояние покоя. А впрочем, вру и вру. Мы все скучаем по тебе. Мы — это, в основном, я. За других говорить не буду, пусть сами пишут. Если буду признаваться от имени всех, пожалуй, утрачу свою яркую индивидуальность.

Как предполагаю, тебя должна интересовать судьба вашего детища, отданного в заботливые руки В. П. Рассветова. Могу порадовать: здравствует и развивается, но насколько нормально — судить не мне. Плавки „номерной“ отливают и так и этак, как вздумается лицу руководящему (он же Валентин Миронов). Впрочем, о таких вещах нужно справляться у Олеся. Он целую диссертацию пишет по этим плавкам. Я видел у него таинственную черную тетрадь, в которую хотелось бы заглянуть и Валентину. Он называет ее „кондуитом плавок“. Но что такое Олесь Терновой? Это микроб, мелочь, пустяк, по сравнению с важностью и значением, которые приобрел у нас Валентин. Недавно тут показывали выпуск кинохроники с его участием. Таким вышел красавцем! Девчата, говорят, всю пленку у механика по кусочкам растащили. Передавали, будто он пишет в научный журнал статью о своем открытии — каком-то новом порошке неизвестного состава для подмешивания в изложницы. А пока весь этот шум — ваш метод так и не утвержден, все еще в стадии разработки и доработки. Скоро вы его совсем не узнаете. Впрочем… не хочу вас зря пугать.

В цехе дела идут хорошо. Вчера самая последняя печь перешла на коллективный план, и по этому случаю твой покорный слуга предавался неумеренному ликованию. Новое дело не обошлось без жертв. Жуков не поладил с Калмыковым и перешел на пятую печь вместо Мурзаева. На первой печи Мурзаева терпели недолго. Выгнали с треском, перевели в подсменную бригаду. С горя отрок зело напился и попался в таком виде на глаза Савельеву. Быть бы ему за воротами завода, если бы не дядя. В копровом цехе устроил ребенка.

Да, к вопросу о дядях. Калмыкова-то судили товарищеским судом. За домашние художества. Он племянницу свою Любашку так избивал, что напоследок соседи вступились — не выдержали, отняли девчонку. Смотри ты! А в цехе такой передовой — прямо картину пиши! Помнишь, наблюдали за ним? Маленько вправили ему мозги. А Люба замуж вышла. За Виктора. Я всегда предвидел, что этим кончится.

Один я хожу бобылем. Не везет мне в любви. С Гулей мы слишком хорошие товарищи, чтобы когда-нибудь стать влюбленными. Опасное положение, правда?

Впрочем, я не жалею: примеры семейной жизни моих друзей не слишком вдохновляют. Ведь Олесь-то разошелся с Зиночкой. Что крику было, что скандалу! Сама Зина — ничего; понимала, что разбитое склеивать незачем — все равно трещины. Кричала ее мама. Добралась до директора, до парткома. Парню выговор дали. Но все равно разъехались они. Олесь к своим вернулся. У него такой вид, словно перенес тяжелую операцию.

Ну, надо закругляться. Перечитал письмо и головой покачал: кто скажет, что не старый сплетник писал, которому только и дела, что языком узоры вязать? А я виноват, что все новости носят несколько скандальный характер? Прости, Маринэ, и прими наилучшие пожелания. К нам не собираешься, а?

Как это похоже на Леонида! Приберечь самое важное к концу! Что ей Мурзаев со своими скитаниями по печам, какое дело до Валентина, пусть он хоть трижды получит ученое звание. Одна мысль вытеснила все остальные: «Олесь свободен! Свободен!» и за ней — вторая: «Что же делать?»

Если бы слушаться только своих желаний, Марина тут же стала бы хлопотать о переводе на завод, на «Волгосталь». Сейчас не было дела важнее, интересов жгучее, чем ее отношения с Олесем Терновым. Но все-таки она знала: ничего она не бросит, никуда не поедет, работа и долг удерживали на месте. Надо держать себя в руках, ждать, как развернутся события. Может быть, Олесь напишет сам? Не может же он не написать!

С утра, как только она получила и прочитала письмо, она ходила, как в тумане. То беспричинно улыбалась, то тревожно хмурилась, глаза туманила задумчивость, или в них вдруг вспыхивал смех. Каждую минуту нужно было напоминать себе, что находится на работе, где не место эмоциям, что нужно выполнять задание, и ничего поделать с собой не могла.

К концу дня Марина обнаружила, что работа осталась невыполненной. Тут уж она рассердилась сама на себя. На нее, такую исполнительную и точную, это было непохоже. И она решительно уселась за свой стол. Мало-помалу возбуждение улеглось, а необходимость производить сложные расчеты и пересчеты волей-неволей выгнала из головы все посторонние мысли.

Один за другим кончали работу сотрудники, запирали столы, шкафы, сейфы. Уходя, подружки окликали Марину, звали ее с собой, но она отрицательно качала головой, не отрываясь от своей работы. Простукали высокие каблучки последней из аспиранток, и Марина осталась одна в обществе пустых столов.

Постепенно на смену хаотическому разброду чувств и мыслей явилось так хорошо знакомое рабочее вдохновение, когда мысль бежит четко и логично от одного вывода к другому, соединяя в стройную, неразрывную цепь отдельные факты и наблюдения. Оживали мертвые кривые на голубой сетке миллиметровки, все Случайное, наносное, отсеивалось и в чистом своем виде вырастали общие закономерности.

Это были те счастливые часы, когда перо торопливо бежит по бумаге, спеша за стремительно развивающейся мыслью, когда от волнения холодеют кончики пальцев и щеки вспыхивают румянцем возбуждения. Но вдруг мысль натыкается на препятствие. Все!.. Факты, доказательства, гипотезы — все исчерпано… Глаза опять видят пустые столы, такие неподвижные и странные в полумраке, яркий колпак настольной лампы и исписанные листы бумаги.

Потирая затекшую руку, Марина снова вспомнила о письме и вытащила его. Читать целиком было нечего — она знала его почти наизусть. Но так приятно было снова увидеть имя Олеся Тернового. Оно, казалось, было написано огнем, а не простыми химическими чернилами.