Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Не знаю, заведомо или нет хотелось Дине зажарить парня до смерти, только она тут же прибавила еще:
— И что это набросились все на него, будто он самозванец! Боже, как только эти фамилии в документах не перевираются! Хорошо еще, что не на женский лад повернули. Впрочем, в Кошиче пожалуй, женского как раз больше, чем мужского.
От жару и, как хотите, от обиды у парня даже слезинки на глазах выступили. Голос задрожал. Но он все-таки с полным достоинством выговорил:
— Да, заведующий столовой Кошкин мой племянник, родного моего брата сын. Он на двадцать лет старше меня. Ну и что же? Он Кошкин, и его отец и мой отец Кошкины, а я — Кошич. В паспорт мне действительно по ошибке эту фамилию записали. А я промолчал. Ну и что же? Мне так больше нравится. Звучнее.
— Ну да, — вздохнула Дина, — конечно. Очень звучно. И правда, совсем нет ничего женского. Тут скорее… Кошич… Казбич… Почему в паспорте мне по ошибке вместо Дамдиналии не записали имя Бэла?
Если бы у Кошича в этот момент был кинжал, он бы, наверно, сделал с Диной то, что сделал Казбич с Бэлой, — так у него дернулась правая рука. Но я знал, что у Кошича нет кинжала, и знал, что Дина теперь все равно не отвяжется от этого парня до тех пор, пока не проводит его на кладбище, и потому попробовал повернуть разговор на другое.
— Давайте лучше сходим к мосту, на Енисей.
И все согласились.
Но тут откуда ни возьмись рассыльная с телеграфа. Покопалась в своей кирзовой сумочке, достала телеграмму, спрашивает:
— Вы не из этого дома?
— Из этого, — говорю. И посмеиваюсь: — Если вам Барбин нужен, пожалуйста.
— Нет, — говорит, — нужен не Барбин, а Терсков. Квартира номер восемь. Как пройти к ним, вы не скажете?
Вот тебе на! Посмеялся, а действительно почти мне телеграмма. Оно и правильно. Пора по времени.
— Как пройти в восьмую квартиру, сказать-то я могу, только все равно Степана Петровича сейчас нет дома. Он на работе. И вообще квартира на замке.
— Ох, — с досадой говорит рассыльная, — ну, никогда днем с первого разу не доставишь телеграмму по адресу! А нам это как минус засчитывают.
— Ну, а ежели как плюс засчитать? — говорю я. — Терсков — мой тесть, а живем мы рядом. Может, доверите? Я вам даже скажу содержание. Телеграмма из Железноводска и подписана: «Оленька». А смысл телеграммы: выезжаю пятого, здорова, целую Правильно?
Рассыльная поглядела в телеграмму, обрадовалась.
— Совершенно точно. Из Железноводска. И подписана: «Оленька». Целует. Но насчет выезда ничего не говорится. Наоборот. «Немного прихворнула оформили продление-две недели зпт не волнуйтесь опасности нет вместе Костей берегите хорошенько Алешечку зпт скучаю! целую Оленька». Какая приятная, ласковая телеграмма! Берите, расписывайтесь.
Взял я, расписался.
— Да, — говорю, — вообще-то действительно телеграмма очень ласковая и приятная. Но для меня она, как вы сказали, наоборот.
— Эта «наоборот»? Так вы чего же хотели? Эх, молодой человек!
— Я ничего не хочу. Но если я этот самый Костя, Алешечке, сыну моему, все время соска и манная каша нужна, жена моя, Маша, в Москве, через пять дней у меня отпуск кончается, на работу должен я выходить, а Оленька, бабушка Алешечкина, сообщает: скучаю, целую, остаюсь в Железноводске еще на две недели. Тогда как?
— Тогда так вам и надо, — говорит рассыльная. И не поймешь, шутя или всерьез. — Так вам, мушшинам, и надо, чтобы на бабушек, когда женитесь, не надеялись. Я вот четверых без всяких бабушек вырастила. И все время работала. Четвертый — трехмесячный от отца остался. Это вам как? Тоже подумайте.
И я заметил, как Вася Тетерев смущенно моргнул своей Дамдиналии: давай Барбину поможем?
Представляете: уже из Кости Барбина все кисель сварили!
И хотя ошеломила и озадачила меня телеграмма здорово, но гордости своей я не потерял.
— Четверых, — говорю, — гражданочка, не знаю, а одного Алешку — не пропадет! — выращу. И я не пропаду тоже. Спасибо за приятную и ласковую телеграмму.
С размаху насчет Ольги Николаевны, конечно, зря я так сказал, без уважения — этого она уж никак не заслуживала, тем более прихворнул человек. И с Алешкой всячески она больше моего занималась. Но если снять с моих слов такой обидный оттеночек, все остальное было, по сути дела, правильным. Вроде бы мне шах объявлен. И думай теперь, Костя Барбин, куда убрать короля. Кажется, я забыл вам сказать, что в шахматы играть Маша все-таки меня приучила.
Мы пошли к мосту. Парами. Дина с Васей, а я с Кошичем. Дина, не знаю с чего, хохотала во все горло и, длинная как жирафа, срывала молодые листочки с тополей. Понятно, не ртом, а пальцами. А мне горько думалось: как хорошо было гулять под руку с Машей и как плохо получать такие вот телеграммы! В среду нужно выходить на работу, в среду у Леньки экзамен по алгебре…
— Ты не думай, — между тем говорил мне Кошич, — ты не думай, что я школой погубленный, как про нашего брата, десятиклассников, пишут в книгах. Жизни самостоятельной, трудовой я хотя еще и не видел, но вполне представляю себе жизнь эту. Знаю, что попервости на руках будут мозоли, и знаю, что мускулы будут болеть. Необходимость. На лодке по заливу покатаешься — и то на руках мозоли и спина деревянная. Ничего. Труд, он труд и есть. И ты не думай еще, что если я ленинградец, так морозов сибирских боюсь и медведей на улицах Красноярска рассчитываю повстречать. В разные глупые побасенки я не верю. Приехал работать — значит, работать. Не загорать. Для загара праздников хватит.
Поглядел я на него. Подбородок кверху, рукой воздух рубит. По характеру действительно Казбич, а не Кошич.
— Знаешь, — говорю, а ты мне понравился. Терпеть не могу хлюпиков, хоть из четвертого, хоть из десятого класса. Наша вся бригада такая. Из речников. Закаленные. А теперь мы кессонщики. Понимаешь?
— Не совсем понимаю, — говорит, — но пойму. В сжатом воздухе надо работать. Ну и что же? Сжатый так сжатый. Жизнь не хаханьки. Где надо, поборемся. Люблю. Человек я твердый. Племяннику своему уже дал деру. Зажирел старик.
И это были удивительно не те слова, какие говорил Кошич до этого. Будто вовсе другой парень оказался рядом со мной. В плечах острый, угловатый и с волосами, которые не придавишь даже мокрой рукой.
А Кошич совсем распалился. Я не заметил сначала, какие у него были глаза, но теперь они определенно светились красным огнем. Ночью мне, пожалуй, стало бы страшно. Теперь же только смешно. И противно. Главным образом оттого, что сказал он «дал деру» — ужасные слова, которые и Маша и я ненавидим, — «дал деру» своему племяннику да еще назвал стариком, будто ему самому, Кошичу, было уже сто лет. И потом, Федора Петровича Кошкина я знал. Как заведующего столовой. Все ребята относились к нему с уважением. Кормили в затонской столовой хорошо. И совсем он не был жирным. Сухонький, немного сутуловатый.
— Может, у тебя еще есть племянник? — спрашиваю Кошича. — Если только Федор Петрович, то за что же ему «давать деру»? Хороший человек. И когда он успел зажиреть, сухарь сухарем?
— Деру каждому начальнику давать полезно. Даже для профилактики, — говорит Кошич. — Зажирел Федор не в физическом смысле, а в духовном. Есть такие закономерности: от мучного у людей животы жирком заплывают, а от начальнических должностей — души. Из-за этого я и жить у Федора не стану. Устроился к товарищу одному.
Тем временем мы подошли уже к мосту. Вернее, к месту его постройки. Вода в Енисее после первого половодья чуточку начинала спадать, но по-прежнему неслась мутная, желтая, крутилась воронками возле быков, торчавших над нею не больше как метра на четыре. И я подумал: ох и натворило бы ледоходом дел, если бы не успели вовремя углубить кессоны и нарастить надкессонную кладку. Точно рассчитали инженеры. Правильно организовали работу мастера. Крепко потрудились кессонщики и бетонщики. В общем все строители.
Енисей был похож на загадочную картинку из журнала «Пионер», где возьмут и нарисуют только голые деревья, а читателю предлагают среди них найти восемь зайцев и двух охотников. Начинаешь вглядываться — и действительно обнаруживаешь, что один заяц висит на высоком дереве вниз головой, другой уселся на плечи охотнику, который и сам-то сидит на третьем зайце посреди жуткой, непролазной чащи. И так далее. Постепенно разыщешь всех. А иногда, кроме зайцев и охотников, так сказать, сверх плана, найдешь еще и медведя или окорок.
— Какая большая, но пустая река! — сказал Кошич. — Не видно ни одного парохода. Ах, вон все же тащится…
— Один? — сказал я. — Давай на спор, не менее двадцати насчитаю…
Кошич только пожал плечами. Дескать, один — это, конечно, перехватил он через край. Видно, стоят еще у пассажирского дебаркадера два парохода. Но двадцать…
А я ему пальцем показываю:
— У дебаркадера вовсе не два, а четыре. «Александр Матросов» — гигант трехпалубный. Он прикрыл собой не знаю какой пароход — «Балхаш», наверное. Вон только чуточку мачты видны. А позади еще один, колесный, дымит. Теперь погляди к острову Молокова. Близ самого берега гуськом два буксирных поднимаются. Кусты немного их скрадывают. К баржам с лесом пароходы идут. Дальше, у острова Отдыха. Целая стая барж. А вглядись, среди них — один пассажирский и буксирный один. Пошли еще дальше. Вон, у самого железнодорожного моста, тоже пароход Енисей поперек режет. А другой — черная точечка с дымом — по ту сторону моста. Третий — только дымок — вовсе вдали, на рейде перевалочной базы трудится. Сколько уже? Двенадцать? Хорошо. Повернемся к Затону. Видишь, подъемные краны, как лебеди, шеи выгнули? В затылок под ними стоят, грузятся четыре. Да не баржи, а теплоходы, баржи-самоходки я не считаю. Левее «Лермонтов» пассажиров из Затона везет. На нем я сам сколько лет проработал. Вон…
