Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
— Он, Алексеич, и на войне таким был — «как все»: и в партию вступил, и под пули лез, и костьми лег… А в подкулачниках числился…
Подняла она голову, вскинула глаза на стенку, на деревянные рамки, в которых висели желтые, засиженные мухами снимки солдат. Все трое не пришли с войны. Один, старший, — Алексеич, двое молодых — сыны.
Четверо мужиков было бы в доме ее, если бы не война. Четверо.
Вспомнила сорок пятый год, вспомнила, как сумрачным зимним днем явился в деревню раненый Алексеич. Как, хромая, шагал вдоль деревни — высокий, плечистый, как сбежалась в дом деревня и как уходили потом бабы, оставляя Алексеича с Настей наедине, как посмеивались и утирали тайком слезы…
2
Всего три коротких дня пробыл в деревне Алексеич, всего три сумрачных, зимних дня, а для тетки Насти срок этот вместил в себя всю жизнь, которую прожила она с мужем. Будто и не плакала она до тех зимних дней по сынам своим, и не сушил будто раньше Алексеич молчаливыми поцелуями слез ее, будто и не жалел ее до этого, не ласкал.
И тела его мускулистого не касались будто до тех зимних дней пальцы ее. Не было раньше на его теле болючих бугристых шрамов.
В те короткие дни, короткие ночи и зачали они с Алексеичем своего последнего сына… Не знает о нем Алексеич, не ведает…
Перевела тоскующий взгляд на сына.
Все, что копила для четверых, все одному высыпала… Уж как берегла, как лелеяла! Все ему отдавала — и ласки ласковые, и песни горькие, и слезы сладкие. Одна вырастила, выучила. Им, и только им, перед Алексеевичем гордилась.
Отслужил вот — вернулся. Рада. Уж как рада!.. А не радуется… Что за грех такой? Что за смута легла в душу? Лежит тяжким камнем, не ворочается, давит.
3
Мать затронула что-то в душе Ратникова словами своими, и он забылся на время, не думал о том, о чем не думать было нельзя. Теперь мать молчала, и он оторвал глаза от фотографии, которую все еще держал в руках, улыбнулся матери.
Полегчало ей от улыбки этой.
— Многие живы из тех, кто снят здесь? — спросил Ратников.
Она покачала головой:
— Где там.
Хотелось глядеть на сына, говорить о нем, думать. Хорошо думать, А сын спрашивал о другом, и она ответила. Заговорила неохотно, но память ее сама вновь оборотилась к прошлому:
— Смута началась в деревне. Кто за Тихоном пошел, да и кто — против, многие тогда пропали. И Тихон пропал. И вот эти комсомольцы его. Яковлевна осталась. Платон еще — дядя твой. Ну, он везучий — Платон. И с войны вернулся. С этой войны. Весь в контузиях, в дырьях весь, а вернулся. И тогда, и тогда повезло ему. Тихон речист был. Светло говорил. Комсомольцев сорганизовал, ячейку сбил. Молодые-то так я толклись возле него. А Платон больше всех кричал. Мол, и церковь-то порушим, и веру-то себе новую возьмем, и землю-то у богатеев отнимем!.. Разделилась деревня, в Тихона-то богатеи стреляли, а Недогонова Мишку — дружка Платонова — повесили… Вот он, вот Мишка-то.
Ратников опять разглядывал фотографию. Разглядывал Мишку Недогонова. Мишка был мал ростом и изо всех сил тянулся вверх, даже встал на цыпочки и от усердия открыл рот.
— Тоже боек был. Его-то и подстерегли в лесу да на сук и вздернули. Через два дня только отыскала Мишку, аккурат в среду. День-то базарный был, народу собралось, а уж он посинел весь, уж тлен его взял.
Тетка Настя примолкла. Вспомнила, как сидел на земле возле повешенного Тихон, и бухал рукоятью нагана об землю, и плакал. Как метался потом по деревне, пытаясь разузнать, чьих это рук дело — смерть Мишки…
С той поры и не отошел сердцем. Речи о жизни вел светлые, а как в глаза, бывало, зыркнет, так мурашки-то и поползут по телу.
— Да, везучий Платон, везучий. На одном суку с Мишкой висеть бы должен. Вместе они на сходку бежали тогда в Пустовалово, а Платон, будто беду чуя — вернулся. Везучий… А вот другой дядя твой. Александр. Убили его. Колом по спине перетянули, он и помер.
Платон и Александр снялись, стоя рядышком, — круглоголовый мальчишка в кепке с переломленным козырьком и высокий, здоровый парень в распахнутом полушубке. На отца похож очень. Моложе только…
Ратников глядел на фотографию, слушал, что говорит мать, и ощущал, как охватывает его тоска. Не покидало чувство, будто все, о чем говорит мать, он не только слышит, но и видит. Но видит смутно, как во сне, и, главное, знает: все, что он видит, происходит сейчас, а он глядит на все из прошлого.
4
Глянула тетка Настя на сына, и оборвалось у нее что-то внутри. Вздумалось ей старое ворошить! Отболело старое, отмучило. А ей о нем вот думать надо! О кровинке своей, о радости своей последней, о гордости своей! Что гнетет его? Ишь изгорбатился как!..
Потянулась к нему, вынула у него из рук старый снимок и вместе с амбарной книгой сунула на край стола.
— Что уж это я! Уж солнце падает, а я старьем всяким голову тебе забиваю.
В их окна солнце заглядывало лишь к вечеру, теперь подобралось к рамам, высветило у самых стекол листья сирени.
— Окна не раскрываю летом. Мухи, комары. Душно, может?
В комнате было прохладно, но Ратников пожал плечами. Поднял голову и улыбнулся матери.
— Ах ты, господи!..
Мать встала, тяжесть придавила ее к полу, в ногах загудело, видно, и она охнула. Справилась со слабостью и заковыляла к окну, Толкнула раму — стали слышны переборы гармошки.
5
Мотив был знакомый, знакомый до боли, но Ратников не мог припомнить, что это за мотив. Пытался и не мог, потому что гармонист обрывал и обрывал его где-то на середине. Начинал он играть медленно и чисто. Гармошка точненько выговаривала, будто выписывала, каждую фразу, каждый звук — печально и тихо рассказывала о чем-то, о чем-то просила, на что-то жаловалась, и казалось, что гармонист, отдаваясь настроению, забывал всякий раз о гармошке, и гармошка уже мешала ему. Он начинал терзать и рвать мехи. Гармошка не могла поспевать за ним, не выговаривала того, что требовалось гармонисту, и тогда он все больше и больше растягивал мехи — голоса поднимались все выше и выше, планки звучали все тоньше и тоньше, — и гармонист совсем уходил в глубь мелодии и во всю торопился, перебирал пальцами, частил, пальцы его запутывались в переборах, и он сбивался, Гармошка, сжимаясь, визгливо вскрикивала, а
