Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
— За твое здоровье, сынок! — сказала, когда Ратников налил стаканчики. Не морщась, выпила свой, осторожненько наколола вилкой черную шляпку подберезовика, долго мяла ее беззубыми деснами. С умилением и жалостью глядела, как ест сын. Вот и дождалась! Вот и вернулся! Кровинка ее! И печаль, и отрада последняя!.. Только рано что-то вернулся-то…
Лицом бледен… Долговяз, худ… Так и раньше никогда в теле не был. Торопился все. Все бегом, все бегом. Хлеба краюху схватит и бежит. Некогда все было, не поспевал за делами-то… А в армии, поди, приучают солдат к грузам. Навьючивают сверх меры… А кормят, кормят, наверно, кашей одной. А что ему, с его ростом, каша эта?..
Снова в тугие узлы сошлись на лице тетки Насти заботы. Спросила осторожно:
— Ты как жил там? В армии. Трудненько было?
— Да нет, — сказал Ратников, глядя на постаревшую без него мать, на побелевшую ее голову.
— Кормили как? Все каша да каша, поди?
— Нет, кормили хорошо. Даже очень хорошо.
— А делали что? Все больше работали или так служили? В атаки бегали?
— Всякое было.
— А-а. Ну-ну… Оно так: отслужил — и ладно. Чего вспоминать-то… Жизнь хоть и порожиста, в перекатах, а все течет, все бежит, торопится к лучшему — наперед загадывать надо.
«Да, наперед, — подумал Ратников. — Наперед…»
Он сидел, ссутулившись, — горбилась сзади гимнастерка. Худыми длинными пальцами брал горячую картошку. С хрустом грыз белые головки лука и мелкие пупырчатые огурцы, медленно двигал челюстью.
— Выпей, выпей водочки. — говорила мать. — Не повредит. Чай, ты мужик.
Ратников молча кивал. Улыбался и поднимал стаканчик. Делал глоток и опускал руку.
Когда он кончил есть, четвертинка стояла чуть початая.
— Невеселый ты что-то, сынок!
— Ну что ты, мама, — сказал Ратников, — все нормально.
— Дома побудешь? Или сразу надо ехать на работу?
— Побуду.
— Ишь, назначили куда после института. Могли бы и в наш город послать…
— Может, не поеду туда.
— Хорошо бы. Автобус теперь в город ходит. Только подняться в гору — тут и автобус.
— Удобно, — сказал Ратников.
— Не куришь?
— Нет.
— А я-то думала — подымить охота. Давно у нас не курил никто. И не надо. Не куришь — и не надо… А ведь, бывало, соберутся мужики, надымят — хоть топор вешай.
Она вдруг заплакала. Ратников поднялся, положил ей на плечо руку.
— Ты уж прости меня, — сквозь слезы сказала она виновато. — Что было — быльем поросло. Я ведь никогда не плачу. Ты вот приехал, сердце-то и размягчилось, на слезу настроилось.
Ратников подошел к телевизору с маленьким, чуть больше ладони, экраном.
— Работает еще?
— А то как же! — Мать вытерла передником глаза и встала. — Аккурат перед твоим приходом выключила. У других большие телевизоры — что кино, а я дорожу своим. Вернулся ты с целины, помню, ящик притащил — книги, наверно, думаю, а ты распаковал, установил: «На, мать, гляди! Гляди, что в мире делается!» — Она опять всхлипнула, но сдержалась. — Сегодня-то армию по телевизору показывали. Все глаза проглядела, тебя увидеть хотела, обернулась, а тут — ты! Господи!..
— Отслужил, — сказал Ратников. — Позади все.
— А все ли? Не призовут еще?
— Нет, не призовут.
Ратников повернулся к матери спиной, уставился на кусты сирени. Не призовут его, нет, не призовут…
4
Опять он сидел напротив матери, криво поставив огромные кирзовые сапоги, широко раздвинув острые колени. Сзади опять торчала горбом гимнастерка, свисали между коленями длиннопалые, худые руки.
Вот он и в доме, который так часто виделся во снах, грезился в отдалении… Вот и мать, которую, будучи с ней в разлуке, он так жалел…
— Как ты тут перезимовала? Дров хватило?
— Привезли дров. Привезли. Из колхоза. Я ведь и нынче выходила в страду по наряду. Сено сушила маленько… Перезимовала.
Вот и будет он глядеть на мать, слушать деревенские новости и забудет на время о том, о чем не хочется думать…
— Яковлевну первой встретил сегодня в деревне. Как она? Пишут ей дочери?
— А как же, пишут. Младшая гостила нынче. Недели две.
— Ну, а в деревне что нового?
— В деревне… А что ж тут нового?.. Как уехал ты — померла старая Перегудова. Агриппина. Три свадьбы справили. Девки все замуж выходят. За городских… Как же это я запамятовала — аккурат завтра свадьба. Дочь Великановых, Галину, помнишь?
Замолчали.
Вглядывалась тетка Настя в сына. В бледное лицо его, в пузырившуюся на спине гимнастерку, в повисшие худые руки, в огромные, криво поставленные сапоги. Присказки не шли на язык, заговорила, скупо роняя слова:
— Город молодых сманивает. А и в деревне теперь хорошо. Тихо. Работай, живи… Я вот — бездельница старая — обута, одета, сыта… А к чему живу?..
Маленькая, сухонькая, тетка Настя сжалась на табуретке, стала еще меньше, и остановились голубые, выцветшие глаза ее, будто глядела она внутрь себя, в прожитую свою, выстраданную жизнь.
Вдруг встрепенулась:
— Да что это я! Ты ведь у меня есть! Ты! Живи, старая, радуйся!
«Да-да, — подумал Ратников, опуская еще ниже к полу руки. — Радуйся, радуйся…»
— Теперь-то у всех так, вся жизнь радует. Поглядишь на людей — красивых да образованных, — так и то радостно. Жизнь нынешнюю не сравнишь с прошлой, не сравнишь. Раньше-то какие радости были?
На минуту уставилась вопрошающе тетка Настя на сына, а потом опять стала глядеть в себя куда-то, внутрь. Покоились ее брошенные на подол, уставшие за долгую жизнь, руки. Не двигались, не мигали светлые, васильковые некогда глаза. Вспоминала прошлое — пыталась отыскать там бывшие радости.
На короткое время воскресила память давние годы, гулянки за околицей, милого своего, молодого Алексеича. Морщины на лице ее чуть расправились, и вскинула она глаза на сына.
В Алексеича сын. Почти совсем такой. Молчун тоже… Да только Алексеич лицом темен был да телом крепок… И стать у Алексеича другая была…
5
Подумала об Алексеиче, вспомнила почему-то, как хоронили они с Алексеичем своего первенца, как несли вдоль деревни в ясную жаркую погоду крохотный струганый гробик…
В двадцать первом году было, аккурат на петров день… А через год несли к кладбищу второй гробик, второго сына. Такой же крохотный струганый гробик. Только день был другим. С утра лил дождь. Ждали-ждали ведра, не дождались… Глянула в могилку, а б могилке — вода. Гробик-то уж опускают, Закричать хотела, да горло сдавило. Так младенца в воду и кинула. Закопали…
Позарастали могилки, только мать и знает теперь, под какими бугорками лежат эти сыны ее. Вот радости… Хотя были и радости…
— Отсеешься вовремя — радость, — сказала она, — град пал, а твой огород цел — радость. Сбрую веревочную заменили ременной — радость… Уздечку, помню, на ярмарке купили, новую, с бляхами,
