Геннадий Семенихин - Летчики
— Подожди, Гришук, не время.
И оттого, что она называла его мягко, как прежде, «Гришуком», Цыганкову начинало казаться, что в отношении Валерии к нему что-то изменилось. Но что? Лучше или хуже стала она к нему относиться — сказать было трудно. Несколько раз он заставал жену за вузовскими учебниками. Валерия читала курс хирургии с красным карандашом в руке, отчеркивала целые абзацы. С мужем она не была ни раздражительной, ни ласковой. Иногда у Григория появлялась тревожная, пугающая мысль: «К чему вся эта перемена? А вдруг она уложит вещи и уедет?» И от этого вновь пробуждалась тоска…
Войдя в комнату, старший лейтенант зажег свет. Очевидно, он слишком громко прихлопнул за собой дверь. Валерия проснулась и привстала на локтях в кровати. Распущенные волосы упали на ее белую шею.
— Опять ты в полночь, Гришук!
Григорий остановился, молча расстегнул верхнюю пуговицу комбинезона и так и остался стоять, прислонившись спиной к косяку двери. Очевидно, столько невысказанного горя было в его глазах, что Валерия Николаевна не выдержала. Выражение сонного равнодушия уступило место удивлению. Она вдруг свесила с постели ноги, нашарила ночные туфли и приблизилась к нему:
— Что с тобой, Гриша? Почему ты молчишь?
Цыганков устало провел ладонью по холодной щеке, сказал медленно, точно отрывал от себя эти слова:
— Ты жена офицера, Лера. Я не должен этого делать, но тебе скажу. Наши товарищи, майор Мочалов и лейтенант Спицын, не вернулись с задания. Они в горах, на вынужденной.
— Почему? — тихо спросила Валерия.
— Вели бой с иностранным самолетом, нарушившим нашу границу, и остались без горючего.
— Мочалов, это тот красивый майор с черными бровями? — невпопад спросила Валерия. — А Спицын молоденький, курносый, почти мальчик.
— Да. Две жизни, две человеческие жизни!
Валерия пошевелила теплыми губами, словно что-то подсчитывала в уме.
— Гриша, — сказала она задумчиво, — а ведь и с тобой это могло бы случиться… Это верно?
— Если бы я был на их месте, — подтвердил Цыганков.
— И ты бы остался там… в далеких безлюдных горах?
— Да. Тогда бы остался, — мягко улыбнулся старший лейтенант. — Но, как видишь, со мной этого не случилось, и сейчас у меня новые заботы. Я выпью стакан чаю, Лерочка, и уйду на аэродром на всю ночь, — помолчав, сказал Григорий и стал сбрасывать с себя комбинезон. — Видишь, какой буран. Но завтра все равно полетим па поиски.
Валерия подошла к нему вплотную, положила голые руки на плечи.
— Кто полетит, Гриша?
— Прежде всего капитан Ефимков. Будет мало — полетят и другие. На очереди Андронников и я.
Валерия тяжело вздохнула. Ночник из-под розового абажура щурился, словно удивлялся, что вот встали двое на пороге и не проходят дальше, будто нет лучшего места в этой теплой комнате. Странные мысли нахлынули вдруг на молодую женщину. Нет, не о Мочалове и Спицыне думала она, а о том, что именно здесь, в суровом пограничном Энске, течет настоящая большая жизнь, та жизнь, которую она чуть было не проглядела, затосковав по далеким огням Москвы, по уютной трехкомнатной квартире на Кузнецком, по ежедневным телефонным перезвонам с подругами. Прав отец. Как же могла она не найти своего места здесь, среди этих простых, прямодушных людей, таких, как ее Григорий, никогда не жалующихся на трудности, даже страдающий и то потихоньку, так, чтобы не видели этого другие? Нет, дальше не может все оставаться так… Валерия привстала на цыпочки. Горячее ее дыхание опалило Григория, необычно блестели большие зеленоватые глаза.
— Гриша, ты чуточку отдохни. Давай я сниму воротничок, развяжу галстук. Не помогай, я сама.
Цыганков почувствовал легкое прикосновение ее пальцев. «Что с нею, совсем как раньше», — подумалось тревожно и радостно.
— Вот так! — тихо сказала Валерия, забирая галстук и воротничок. — Теперь за стол. Я сейчас согрею тебе чай. Ты что будешь — котлеты или яичницу?
— Ты раздетая, простудишься, — остановил ее Григорий.
— Да нет, что ты! — мягко возразила Валерия. Она сделала шаг к буфету, но остановилась и оглянулась на мужа. — Гриша, — произнесла она твердо, — я тоже пойду с тобой. Пока ты будешь кушать, я оденусь.
— Куда? — удивленно попятился Цыганков.
— На расчистку снега. Да, да, не смотри на меня, пожалуйста, такими глазами. Я и у Оботова и у Земцова могу попроситься. Ведь лишние руки на аэродроме сейчас не помеха. Я разбужу в Энске всех женщин и позову с собой… У меня нет валенок, но я возьму твои старые унты. В них будет тепло.
— Лерочка! — Цыганков нежно взял ее за руки, привлек к себе. Он хотел ей сказать какие-то особые теплые слова о том, что все плохое в их жизни кончено, что она стала опять его прежней, близкой Валерией, но он не нашел подходящих слов и топтался на месте, улыбаясь широкой простодушно-доверчивой улыбкой, говоря ей совсем другое. — Не надо. При всем желании не могу тебе этого позволить. Мы стараемся, чтобы об этом знало как можно меньше людей. А если понадобится, — нерешительно прибавил он, — я приду за тобой. Ладно?
— Спасибо, Гришук! Я спать сегодня не буду до твоего возвращения. Мне нужно будет подробно ответить папе. На то письмо. Помнишь? — Она запнулась, так же, как и он, не находя подходящих слов, и тогда Цыганков смело шагнул вперед, покрыл горячими поцелуями ее лицо.
Ночь, глубокая зимняя ночь. Оголтелый ветер мечется по единственной улице Энска и воет, воет не переставая. Будто озлобившись на все живое, человеческое, он заносит горбатую, ныряющую в овраг дорогу, с яростью набрасывается на часовых, охраняющих самолетные стоянки. Уже пробило двенадцать. Откуда-то издалека, вероятно из казармы, донеслись звуки Государственного гимна. На одном из постов прозвучал голос часового: «Стой! Кто идет?» И опять тишина. Но если внимательно прислушаться к шуму ветра, то можно различить приглушенное рокотание снегоочистителей. Пронзая фарами февральскую ночь, машины медленно движутся по летному полю. А рядом с ними непрерывно трудятся солдаты авиатехнического батальона, механики и летчики, молчаливо и упорно очищая подъездные пути от липкого, бьющего в лицо снега. Нужно все сделать, чтобы к рассвету аэродром был готов и капитан Ефимков на своей «двойке» смог отправиться в трудный, опасный полет…
Не спится в эту вьюжную ночь и самому Кузьме Петровичу Ефимкову.
Он лежит на спине с широко раскрытыми глазами. Завтра трудный полет, нужно бы отдохнуть, забыться, а сон не приходит, и Кузьма Петрович продолжает смотреть в едва различимый темный квадрат окна. Мысли теснятся в мозгу торопливые, несвязные, беспокойные.
Вспомнилось детство. Старик отец с поседевшими усами и шрамом на подбородке, полученным при штурме Зимнего дворца, возвращался с завода поздно вечером. Шумно отфыркиваясь, он долго мылся на кухне под краном, потом, растираясь мохнатым полотенцем, входил в комнату, с усов еще падали на пол капли. И весело спрашивал сына:
— Сколько отличных отметок из школы принес, стрекулист?
— Одну, — улыбался Кузьма.
— А я сто сорок процентов нормы! — бас отца в небольшой комнате раздавался мощно. Он поднимал сына на руки и громко смеялся.
Отец хотел, чтобы Кузьма заменил его в цехе, вырос хорошим токарем. Но старший сын не оправдал его надежд. Проучившись после семилетки год в фабзавуче, ушел по спецнабору в авиацию.
Когда Кузьма Петрович получил после войны первый отпуск и прилетел в Ленинград, отца уже не было в живых. Старик умер от воспаления легких вскоре после начала блокады города. В их комнате жили другие люди. Комната была заставлена незнакомыми вещами, но каждый угол, каждая царапина на стене остро напоминали о прошлом.
— Эх, батя, батя, — горько покачал головой Кузьма, обводя комнату тоскливыми глазами.
Из Ленинграда он уехал в Полтаву к своему другу-однополчанину, у которого и прожил остаток отпуска. Там, в городском театре, познакомился с молодой учительницей Галиной Горпенко. Веселая плечистая украинка с яркими черными глазами приветливо улыбнулась летчику, когда их знакомили друг с другом.
— Галина Сергеевна, — назвала она себя.
— Для учеников шестого класса вы, конечно, Галина Сергеевна, — сказал Кузьма, — а для меня просто Галина. Я так и буду вас звать, хоть сердитесь, хоть не сердитесь.
Через год они отпраздновали свадьбу. Они очень подходили друг другу — оба красивые, рослые. Покладистый, но временами бурный Кузьма так часто нуждался в ласковом спокойствии Галины. За все годы совместной жизни у них не произошло ни одной серьезной размолвки. Рос сын Вовка. Семья была здоровая, дружная. Кузьма вспомнил, как упрекала его Галина за то, что он мало читает, не учится.
Мысли тотчас же повернули к другому — к недавней ссоре с Сергеем Мочаловым. «Медведь я! — выругал себя Ефимков. — Что я сделал за четыре послевоенных года, кроме того, что закончил среднее образование? Ноль целых, ноль десятых. Нет, дудки, теперь все пошло по-иному. Пойдет или уже пошло? — спросил он самого себя и удовлетворенно ответил: — Да, пошло!.. Позавчера я лучше всех сдал зачет по новой навигационной аппаратуре. Подполковник Земцов сам сказал это.»
