Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
Ержан поднял руку и порывисто встал. Василий кивнул ему. Ержан вышел вперед. Рукою он нервно потрогал пряжку ремня, заговорил резким голосом:
— Товарищи, нечего нам приспосабливаться к разным там людям со змеей в душе или без змеи. Раз обстановка исключительно тяжелая — значит, мы должны быть беспощадно жестокими. Если у кого там изнутри змея выползет — надо рубить голову этой змее. Да, да, надо рубить! А если кто сдаст в трудную минуту, то такого жалеть нечего. Не дома сидим. Понятно? Коммунисту не пристало потакать слабонервным.
Василий с удивлением слушал отрывистую речь Ержана. По существу он был прав, но говорил так, будто собирался мстить кому-то. Василий понял: Ержан злился на себя за допущенную невольно слабость. «Парень переживает кризис, — подумал Василий, — и эта вспышка, пожалуй, лучше, чем его подавленное состояние».
Ержан продолжал:
— Мое предложение: пусть каждый коммунист отвечает за бойцов своего отделения наравне с командиром. А если коммунист сам проявит слабость, пусть расстанется с партбилетом. Иначе нельзя — время такое.
Люди говорили кратко и только о том, что волновало каждого. Сержант Тасбулатов из третьего взвода предложил создать из коммунистов заградительный отряд. Ему возразил Бондаренко: «Этим дело не поправишь. Веру, веру надо в людях укрепить».
Василий Кусков обычно не любил давать «руководящие указания», он любил прислушиваться к людям, отыскивать в их словах все дельное и интересное. Медленно, как бы с заминкой, он начал свою речь. Он вглядывался в бледные в сером рассвете лица людей.
— Товарищи, о том, что положение трудное, вы сказали сами. Товарищ Бондаренко прав: в первую очередь надо беречь и укреплять веру красноармейцев. Веру в победу. Тут одной агитацией ничего не сделаешь. В первую очередь у нас самих должна быть непоколебимая вера, и только тогда мы сумеем повести за собой солдат. Каждый испытывается в деле. Конечно, коммунисты тоже люди. И вам нелегко. Но себя щадить не приходится. Надо выбросить слово «не могу», как ветошь. Одним порывом не трудно было бы вырваться из окружения. Но время упущено, обстановка изменилась, нас ждет самое страшное. Мы в железном кольце врага. Нужен не кратковременный порыв, а железная воля. И мы должны сделать наших людей железными.
...Сосновый лес кончился, батальон вышел к равнине. Впереди кое-где белыми свечками стояли березы. Километрах в двух из-под бугра выглядывали крыши деревенских домов. На открытой местности бойцы почувствовали себя тревожно. Охватило чувство беззащитности. Впереди батальона, на расстоянии трехсот шагов, продвигался дозор. Ержан внимательно огляделся. Он не мог понять беспечности Мурата.
— Как же так? Мы идем напрямик к деревне, не выслав разведчиков узнать, что там происходит? — Ержан вопросительно взглянул на Кускова.
Василий сказал:
— По-видимому, комбат все взвесил. Издали немцы примут нас за одну из своих колонн. А если мы и напоремся на какой-нибудь отрядик, то с ходу расшибем его ко всем чертям. Мурат действует правильно. В нашем поганом положении, дружище, надо действовать решительно и дерзко. Надо рисковать!
Справа из-за бугра вынесся мотоцикл. За ним сразу же показался другой. Они мчались к деревне. По батальону пробежал и затих ропот. Близкая опасность заставила бойцов подтянуться. Дошевский, считая, что бой неизбежен, стал заворачивать свой обоз к лесу. В это время по рядам прокатились слова команды: «Ускорить шаг!»
Мурат, идущий впереди батальона, подал знак дозору не оборачиваться. Вызвав к себе ротных командиров колонны, Мурат приказал — по условному знаку дозора, не теряя ни минуты, развернуться в цепь и с ходу занять деревню. «Если же в деревне дозор немцев не обнаружит, не будем расстраивать колонну. С мотоциклистами и дозор управится», — предупредил он.
Пока колонна поднималась на холм, два мотоциклиста скрылись в деревне. Теперь она была как на ладони: около тридцати потемневших от дождей деревянных домов, раскинувшихся по обе стороны дороги. В центре деревни виднелся высокий желтый дом под железной крышей, видимо, школа. Низкорослые деревца на улице издали чем-то походили на неприятельских солдат. Внезапно грохнул ружейный залп.
До слуха бойцов донеслись истошные крики, приглушенные расстоянием. И нельзя было сказать уверенно — действительно ли кричали люди.
Фашисты никак не ожидали тут, в своем тылу, нападения русских. Они спохватились, когда батальон, рассыпавшись в цепь, уже достиг деревенской околицы. Поднялась паника: офицеры безуспешно пытались собрать разбегавшихся по улицам солдат. Несколько немцев, засев в доме, открыли стрельбу. Мурат бежал впереди бойцов. Укрывшихся в доме фашистов забросали гранатами бойцы дозора.
Перестрелка в деревне длилась несколько минут. Лишь немногим вражеским офицерам и солдатам удалось бежать на грузовике. Остальные были уничтожены. Из подвалов и ям высыпали на улицу женщины, старики, дети. Они думали, что вернулись советские войска, отступившие вчера ночью на восток. Женщины ловили бойцов за рукава шинелей, наперебой зазывали в хаты. Здесь и там слышались возбужденные голоса:
— Я ж говорил, наша армия вернется!
— Один день побыли без вас, а уж истомились!
— Ну, прямо скажем, в самый нужный момент вы подоспели!.
— Совсем заели нас, собаки!
В ответ посыпались вопросы бойцов:
— Когда прошли наши войска?
— Немцы давно в деревне?
— Мы из окружения пробиваемся, товарищи!
Гул голосов постепенно начал стихать. Радостный огонек в глазах погас, на лицах появилось жалостное, сострадательное выражение.
Седой старик, опустив голову, прокашлялся и пробормотал:
— Да, положение хреновое.
К Василию и Ержану подбежала растрепанная женщина, вся в слезах. Схватив Кускова за руку, она стала биться о его грудь головой.
— Ох, родные мои, и где же вы досель были? Сгубили, кровопийцы! Убили!
— Что случилось? Скажи, что случилось? — спрашивал ошеломленный Кусков, придерживая женщину за плечи.
— Ой, сгубили! Палачи, кровопийцы! Убили! — причитала женщина сквозь рыдания.
Василий гладил ее по голове.
— Кого убили?
— Аленушку. И Витю расстреляли! Аленушка — сестра моя. Ох, чтоб сгорело их гнездовье вместе с Гитлером! Чтоб подохли они, палачи, чтоб земля не приняла их поганых костей! — голосила женщина.
Василий и Ержан насилу успокоили ее. Они подошли к месту расправы. Возле сарая лежала молодая женщина. Кровь пропитала ее шерстяной свитер на груди, обагрила белый снег. На лице женщины застыло выражение ужаса и ненависти. Губа приподнялась над стиснутыми зубами. Недалеко от женщины лежал двухлетний, очень беленький ребенок. Казалось, он безмятежно спит, поджав ноги, этот крепенький малыш. Бойцы стояли молча, сняв шапки. Толпа все росла. Задние из-за плеч передних хмуро поглядывали на мертвецов.
Женщина, которая привела Василия и Ержана, опустилась на колени и, обнимая то сестру, то младенца, продолжала выкрикивать страшные проклятия убийцам. Из ее сбивчивого, вперемежку с рыданиями рассказа выяснилось, что здесь произошло.
Ночью в дом Алены постучался боец, раненный в ногу и отставший от своей части. Он просил помощи. Алена спрятала его в погреб: она надеялась вылечить раненого. Наутро в деревню вошли фашисты. Четыре солдата остановились у Алены. Неизвестно зачем, вероятно, рассчитывая раздобыть съестное, они проникли в погреб и нашли там раненого красноармейца. Его выволокли во двор. Позвали хозяйку. Алена вышла из дома с ребенком на руках. Когда на ее глазах стали избивать раненого, Алена кинулась защищать его. Ее ударили прикладом в грудь. Алена опрокинулась на спину, ребенок выпал из ее рук. И тут один из гитлеровцев, вскинув винтовку, двумя выстрелами покончил и с матерью и с ребенком.
Страшная весть облетела деревню. Толпа росла. При виде убитой женщины и ее младенца гнетущее молчание охватило людей. Василий медленно обвел взглядом сельчан и бойцов батальона. Как черная туча, стояла толпа. Похоже было, что люди лишились способности двигаться, говорить, чувствовать.
Вот стоит Бондаренко с бескровным лицом и запавшими небритыми щеками, в глазах его и ненависть и скорбь. Вот Земцов — щетинки его белесых бровей туго сошлись на переносице, полные слез глаза уставились в одну точку, губы прикушены. В каменной неподвижности застыл Картбай: прокуренные короткие усы его не шевелятся, а в глазах — черная туча.
Вслед за Кусковым бойцы сняли шапки. Только Кожек ничего не замечал вокруг, кроме убитых. Убитое дитя — этого он не мог вынести! Голова его шла кругом. Не отрываясь, он глядел на малыша с судорожно согнутыми беленькими пальчиками. Кожек вспомнил своего Еркина. Сердце солдата колотилось тяжко и порывисто, будто не чужого, распростертого на снегу ребенка видел он, а родного Еркина. Некоторое время Кожек находился в тупом забытьи. И вдруг из груди его вырвался отчаянно безысходный вздох: «Ах!» Он похолодел от ужаса, увидев на снегу, под мышкой у младенца, запекшуюся красным кусочком кровь — кровь его сердечка.
