Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Более всего странно, что я тогда в этом срубе, с забитыми окнами, уснула. Уснула как убитая.
Так оно и оказалось, что страхи, которые я пережила ночью, я сама же и выдумала, верховых-то этих сама себе навообразила.
Очнулась я, пожалуй, около полудня. Ни часовых моих, ни патрулей верховых. Уж не показалось ли мне, что ночью здесь были трое — старик и два молодых? Уж не во сне ли я их видела?
Вот и дорога. Да и изб-то близко от этого сруба нет. Сараи старые на месте использованных уже и заброшенных глиняных карьеров. Города отсюда не слышно, не чувствуется шума, брожения какого-либо там. Поле… Выжатое и опустевшее поле. А там вон лес. Уж багряницу накинула осень на него. Скоро лютый ветер наденет ему голый терновый венец. Вот, кажется, в этом поле, в багрянице леса и заключается все главное нашей жизни. А все остальное уж не сон ли, уж не кошмар ли мой?
Иду я большаком. Ни души кругом, ни звука, до села верст еще восемь. Одна-одинешенька. Надо мной по небу серый кобчик гоняет жаворонка. Уж очень много тогда кипенно-белой паутины летало. Когда кобчик проносится недалеко от меня, я вижу на желтой груди у него белую тенету паутины, белое ожерелье.
А у меня есть только одна-разъединая мысль: говорят, что когда жаворонка или перепелку ястреб загонит в отделку, так она старается лететь к людям и, выбившись из сил, падает к ногам. Вот и жаворонок этот мечется около меня, не улетает, но и меня еще боится. Но все-таки он сядет, опустится к моим ногам. Вот уже знаю — сядет. Верю я в это, крепко верю, хотя со мной ни разу еще не случалось этого.
Так и есть: едва-едва не сбил кобчик жаворонка. Еще раз, еще. Вот и у жаворонка на крыле повисла большая паутина, он тут же свернулся, упал к моим ногам, прямо в пыль, и распустил крылышки. И уж не летит от меня. Я нагнулась его поднять, он только лишь присел, еще плотнее прижался. Кобчик ушел к лесу, напрямую. Я отпустила жаворонка, и он исчез. И опять пусто да тихо.
Ну, не во сне ли все это?
Вон, вон наша Журавинка-Спиридоново. Только что же это? Воздух какой-то живой становится. Словно дышит какими-то неуловимыми звуками, словно бы шелестит, чем ближе, тем явственнее. Вот уже выделяются какие-то настойчивые однообразные звуки.
Я уже знаю, что это. Я уже догадалась, но мне еще не верится, что проходит сон. Я еще не в силах очнуться от своего оцепенения, и мне все хочется думать, что так однообразно, так настойчиво трещит сухая жнива.
Вдруг земля вздрогнула или уж словно кто-то невидимый подкрался ко мне и сильно-сильно дунул над самым моим ухом. А там, в стороне нашего полустанка, в небе что-то застрекотало над полустанком. И тут же у меня над головой словно бы пчела гнусавая запела: «Пьяау…»
Кончился мой сон.
Петруша! Где ты? Жив ли ты?
II
Наши в этот день наступали на полустанок, завладели им и помешали высадиться какому-то эшелону войск, присланных против нас. Как только я узнала, что Петруша мой и Мысягин-Клемашев где-то на передовых позициях, я тотчас же, ломтя не перекусив, запрягла лошадь и ускакала их разыскивать.
Обоих их, и Петю и Мысягина-Клемашева, я разыскала очень поздно, в деревне Шереметьевке, что в версте от нашего полустанка.
Застала я их в передышке. Они, видимо, условились соснуть по очереди, так как Петруша мой лежал, не раздевая шинель и не снимая своего маузера, на деревянной колодке, а Мысягин-Клемашев сидел за столом со стаканом чая, который он, впрочем, не пил, а только лишь медленно крутил в нем синей оловянной ложечкой. Когда я вошла, Петруша мой едва приоткрыл глаза, вгляделся в меня, снова зажмурился и, не поздоровавшись, спросил:
— Как Николай? Все бредит?
— Не зашла я, Петруша. С дороги — прямо сюда. Неможется, что ль, тебе, желанный? Иль уж не поранили ли тебя?
А он мне только промычал в ответ:
— Мм…
— Ну, спи, ну, спи, родимый мой. Не буду, не буду.
Приезду моему обрадовался очень Мысягин-Клемашев. Так хорошо я на него, как свежий человек, повлияла. Ободрился он, повеселел, говорить принялся, начал мне рассказывать, как они сегодня «всыпали по самую…», как разнесло нашим снарядом один вагон и семерых этим взрывом укокошило и что у нас только и урона что окон много полопалось в Шереметьевке от стрельбы из пушки, из нашей «матрешки».
Потом он стал свататься ко мне, уверял, что власть непременно воцарится наша, то есть левых эсеров, и что тогда он меня будет кормить салом, намазанным на сало, и от этого я буду такая же широкая, как и он, а Петьку-осла (то есть, Петрушу моего) мы будем одевать в коротенькие брючки и пороть, как родители.
Все шутил, все ржал, будто ни горюшка ему, ни заботушки. Даже дико мне как-то теперь вспомнить, как это вдруг за какие-нибудь десять — двенадцать часов времени человек, кажись, только что смеявшийся и от души шутивший и, казалось, совсем беззаботный, — как это он вдруг за эти короткие часы…
Впрочем, я опишу все подробно о Мысягине-Клемашеве, потому что уж очень показательна его печальная история. И, кроме того, не описать ее вовсе нельзя, так как он-то, Клемашев-то Мысягин, и переполнил горькую Петрушину чашу да и нашу судьбину этим своим поступком обозначил.
А то, что червоточина подъела их обоих с Петрушей, я заподозрила еще в городе. Но тут, встретив таким веселым и таким радостным Мысягина-Клемашева, тут, где начато все со свежего, не засоренного ордой, и начато прямо с победы, — тут, мне казалось, улеглись все их сомнения. И я решила, что роль моя теперь ясна мне и понятна. Быть мне неотлучно при них и ободрять их, воодушевлять их, быть мне им и мамушкой, и нянюшкой.
Я тогда же, учитывая такое радостное настроение Мысягина-Клемашева, решилась вдруг солгать ему (сразу тогда мысль-то у меня возникла, от его веселого настроения, из шуток его возникла, и я твердо решила, что он и Петруша поверят мне, да и самой-то мне при этой бодрости Мысягина-Клемашева уже начало казаться, что не выдумала
