В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Я обещал одному нашему колхознику, что назавтра сделаю ему фуражку. И должен сделать. Слово есть слово. Я никого еще никогда не подвел.
— Вы давно занимаетесь этим ремеслом?
— С самого детства. А почему вы, простите, спрашиваете?
Я не стесняюсь и говорю ему в присутствии его жены, принесшей мне на блюдце стакан холодной воды, что он не похож на шапочника, что у него лоб ученого и лицо артиста.
Трудно было представить, что человек этот шапочник, еще и потому, что местечковые ремесленники запомнились мне как люди, на лице которых всегда лежала печать озабоченности. Единственное, что выдавало его принадлежность к потомственным местечковым ремесленникам, вновь вошедшим ныне в моду благодаря особому своему мастерству, была только длинная тягучая песня без слов, которую он пел за работой. Я говорю ему об этом, заметив, что в молодости у него был, наверно, хороший голос.
— Красное, — ответил он мне, — вообще считалось певчим местечком…
Мой взгляд остановился на больших фотографиях, смотревших на меня со стены: девушка и три парня в пилотках.
— Ваши? — спросил я шапочника.
— Наши, царство им небесное! — ответила мне хозяйка и заломила руки: девушка на стене была на нее похожа как две капли воды.
— Сима, — остановил ее муж.
— Я ведь все-таки мама, Пиня. Сердце…
— Сима! — Шапочник протянул руку к фотографиям на стене: — Вот все, что у нас осталось от наших детей. Сыновья погибли на фронте, дочка в винницком гетто.
Чем утешить мать и отца, у которых было три сына и дочь и остались от них лишь одни фотографии — четыре фотографии под стеклом, оправленные в рамки! Если я расскажу им о погребищенском пожилом человеке с орденской планкой на груди, который искал в регистрационных книгах загса хотя бы след от своих погибших детей — у него и фотографий не осталось, — разве шапочнику и его жене от этого станет легче?
— Сима, накрывай на стол… Нет, нет, вы так от нас не уйдете…
Человек этот не первый и не единственный, кто ищет забвения в работе. И совершенно не надо было ему объяснять, зачем он так поздно сидит за машиной. Когда я поднялся из-за стола, я понял, что шапочник из тех людей, которые даже в большом горе никому не омрачали праздника, находили в себе силы сказать: «Сегодня нельзя горевать!» Он, казалось мне, одевается в будни по-праздничному, чтобы можно было сказать другому то же самое, что говорит себе: «Мужайся!»
Парикмахерская уже была закрыта, когда я вернулся на базарную площадь. Небольшая улочка привела меня оттуда к огороженному двору с вывеской у ворот: «Колхозная механическая мастерская». Длинное строение с высокими окнами, окруженное тракторами и комбайнами, показалось мне знакомым.
— Теперь я вижу, что Мейер, наш колхозный весовщик, не ошибся, раз вы узнали бывший клуб! Помните, сколько людей сюда собиралось?
Я не сразу узнал Калмана, которого парикмахер сделал лет на двадцать моложе. Кроме того, он успел уже переодеться.
— Мейер Бабирер ищет вас. Он просил передать, что вы можете у него ночевать. Он живет в бывшем заезжем доме на базарной площади, где вы когда-то останавливались. Но если хотите, можете остановиться у меня. Я живу здесь, чуть ниже. Квартира у меня как выгон. Вы спросите, зачем я купил такой большой дом, если нас всего двое — я да старушка? Но я ничего не мог сделать! Жене захотелось простора. Правда, дом я купил по дешевке. Сейчас за эти деньги его бы мне не отдали. Как только колхоз стал платить за работу деньгами, дома поднялись в цене. Люди перестали отсюда уезжать.
— А где у вас теперь поселковый клуб? — спросил я пастуха.
— Зачем в Красном поселковый клуб, когда у нас есть колхозный. Когда вы шли со станции, должны были его видеть — хороший, просторный, светлый клуб. Вы, кажется, хотели посмотреть место, где произошла свадьба красненской девушки и тивровского молодого человека. Я тогда здесь не был, грузил лес на станции, но те, что были на свадьбе, рассказывают…
Когда я вышел из большого дома Калмана, просторного, как поле, и пахнущего полем, откуда хозяин и хозяйка меня не выпускали, пока не прочли мне письма внуков и внучек, что учатся в институтах, на улице была уже ночь. Тьма такая, что ее можно, кажется, руками потрогать. Ни одной звездочки на небе. Тускло освещенные окна еще больше помогают темноте скрывать дорогу.
Я несколько раз уже закрывал глаза, чтобы они привыкли к темноте. Где-то здесь должна быть старая, отжившая свой век синагога, которую Калман показал мне по дороге домой.
Но сейчас я не нахожу ее. И я возвращаюсь, останавливаясь возле каждого дома.
В темноте я почувствовал, как начал капать дождик, мелкий, тихий дождик. Неожиданно, когда он почти прекратился, хлынул ливень не поднять головы, сечет лицо, не дает идти. Я остановился, присматриваясь, куда бы мне спрятаться от дождя. И вдруг молния расколола небо надвое, выхватила из темноты улочку, и мне показалось, что в ослепительном свете я увидел свадебный балдахин кроваво-красный полог на четырех шестах. Под пологом стояли девушка с глубокими темно-синими глазами, одетая в белоснежное платье, и молодой человек, надевающий ей на палец колечко. Вокруг них вертелись в хороводе люди с зажженными свечами в руках… Гром, прокатившийся в небе, приглушил голос скрипки…
И снова молния осветила небо, молнии накинулись на тивровскую дорогу, по которой при восходе солнца отправились в последний путь красненская девушка и ее любимый из Тиврова…
Быстрая, бурлящая вода бежала с соседних улочек, заливала базарную площадь и отрезала мне подходы к заезжему дому, некогда приютившему меня и где меня сейчас ждал бывший его хозяин, колхозный весовщик Мейер Бабирер. Вернуться к Калману-пастуху тоже уже невозможно — ноги увязают в грязи. Дождь льет как из ведра. Не раздумывая, я постучал в домик, выглядывавший из соседнего двора тускло освещенным окошком.
Женщина с очками на лбу, открывшая дверь, растерянно отступила от порога и всплеснула руками:
— Бог ты мой! В такой дождь?!
— Гинда, дай человеку что-нибудь сухое. Спрашивать будешь потом. Дай ему мои домашние туфли, — послышался густой бас мужчины, сидевшего во главе стола. Он словно боялся подняться — упрется, не дай бог, в потолок. Рядом с
