Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
— А Миша?
— Уже на сцене.
— Ни пуха ни пера, — одновременно, как заклинание, произнесли Алёна и Олег и не услышали традиционного «к черту»: раздался оглушительный треск, словно рушилось все здание.
Они замерли. Треск не прекращался, притихший в первое мгновение, гул голосов вспыхнул ещё сильнее, ещё веселее вырывались выкрики:
— Правильно, всем хочется попасть!
— Разбирай бойчее!
— Знай тамбовских!
— Что же там? — выдавил из себя Женя.
На кабину грузовика со сцены грудью навалилась Зина. Круглые черные глаза, казалось, готовы были выскочить от удивления и восторга.
— Что делается, ребятки! Стену разбирают! — сообщила она. — Противоположную стену разбирают, чтобы было видно тем, кто не попал в помещение!
Возле Зины внезапно появился Данила-«универсал».
— Товарищи артисты! — ручища с растопыренными пальцами протянулась к ним. — Пять минут задержки! Зрители не помещаются — тыщи, пожалуй, две набралось. Мы стену временно разбираем. Нельзя же: люди приехали и не увидят…
— Пожалуйста! Пожалуйста! Мы подождем, конечно! — хором ответили «товарищи артисты», удивлённые, смущённые, обрадованные.
— А помощь не нужна? — спросил Олег.
Данила только махнул рукой и сверкнул белозубой улыбкой.
— Народу хватает. Вмиг оборудуем… — Он пропал так же неожиданно, как появился.
Всё странно изменилось. Волнение не ушло, может быть, даже усилилось, но стало как-то теплее. Сколько людей собралось, чтоб их посмотреть…
Поднялись на сцену и прилипли к занавесу. Бригада получила в подарок от театра оперетты «списанный по амортизации» шелковый занавес. Приложив глаза к дырочкам в занавесе, каждый увидел длинный, переполненный народом зал, уходивший прямо в ночь.
— Братцы, что же это делается? — Глаша, улыбаясь, перебегала от одного к другому: дернула за рукав Олега, хлопнула по плечу Женю и, обняв Алёну, прижалась к ней. — Народищу-то! Соображаешь?
— «Невиданный подъем зрительских масс явился вдохновляющим моментом для молодых артистов», — с пафосом продекламировал Джек. — А что? Отличная фраза для заметки в местную прессу.
Никто не ответил Джеку, никто не хотел сейчас, перед самым началом концерта, затевать ссору. Глаша на ухо Алёне сказала с досадой:
— Всё ему надо оплевать!
— Лишние — со сцены! — скомандовал в эту минуту Миша. — Даём третий.
Под оглушительный третий звонок «лишние» бросились к «выходам» — по обе стороны сцены за кулисы вели шаткие ступеньки, составленные из ящиков.
Алёна забилась в угол, как бы отгороженный от остального закулисного пространства снопом света фары, и стала одеваться. За кулисами дышать стало легче, широкую, как ворота, дверь на улицу открыли, когда публика ушла в «зал». Алёна одевалась, поглядывала на бархатно-чёрное небо с яркими звездами и прислушивалась к тому, что происходило на сцене и в зале. Гул голосов вдруг перешёл в аплодисменты, и на спаде их зазвучал Зинин голос:
— Здравствуйте, дорогие друзья целинники! — начала она не особенно твердо, но быстро овладела собой, душевно и весело приветствовала зрителей, пожелала им доброго урожая, затем объявила «Предложение», назвала роли и исполнителей. Её проводили аплодисментами.
«Молодец Зинаида, — подумала Алёна, — это ведь трудно от своего лица, не в роли, так прямо разговаривать со зрителями. Воля у неё всё же…»
Заскрипел рывками раздёргиваемый занавес, наступила такая тишина, будто зал опустел.
— «Голубушка, кого я вижу! — заговорил Миша Чубуков, и Алёна, до тонкости знавшая все оттенки интонаций каждого из товарищей, услышала, что Мишук (сколько он играл в самодеятельности, и самый взрослый на курсе, даже на войне был!), Мишук тоже волнуется. — Как поживаете?» — спросил он.
Женя — Ломов успел только страдальческим голосом ответить: «Благодарю вас» — и в зале уже раздались смешки. «А вы как изволите поживать?» — тяжело, со вздохом, похожим на всхлипывание, выговорил Женя. Смех стал гуще.
«Ну, Жека пойдет на „ура“. Это ясно, — подумала Алёна, радуясь. — Даже просмотровая комиссия, так называемые „каменные гости“, хохотали до слез. Как-то нас примут?»
Она отлично знала и словно бы видела всё, что происходило сейчас на сцене (сколько репетиций прошло на её глазах!). Вот Женя — Ломов говорит: «Видите ли, в чём дело» — и роняет белую перчатку, торопливо поднимает её, сует в карман, но мимо и, не заметив, что перчатка опять упала, продолжает говорить. Вот он дошел до слов: «… всегда вы, так сказать…» и вдруг увидел перчатку на полу, испуганно схватился за карман — пусто! ещё торопливее, чем в первый раз, он поднимает перчатку и объясняет неловкость: «…но я, простите, волнуюсь. Я выпью воды, уважаемый Степан Степаныч».
Алёна слышала, как зал отзывался на каждое слово и каждое движение Ломова — Жени, смех становился дружнее, громче.
— «Видите ли, Уважай Степаныч… — сказал Женя умоляющим тоном. Зрительный зал грохнул. — Виноват, Степан Уважаемый…» — с отчаянием поправился он, и смех раскатился мощной волной.
— Поиграй-ка после него, — раздраженно усмехаясь, пробормотал Джек. Сидя спиной к Алёне, он гримировался в свете фары.
— Не тебе страдать после него. — Олег стоял в проеме раскрытой двери и дымил папиросой, отгоняя комаров. Он дунул в затылок Джека струёй дыма и добавил: — Ты сможешь даже слегка загореть в лучах Женькиного блеска.
— Колоссальная острота!
— Каков объект — такова и острота.
— Или по автору — и произведение.
Алёна не стала слушать обычную пикировку: смех в зале ежеминутно обрушивался на Женю, она почувствовала, что Женя растерялся. Стараясь перекрыть смех, он всё повышал и повышал голос. Вот Чубуков — Миша ушёл со сцены. В зале совсем тихо — насторожились, ждут. Сейчас Женя начнет монолог Ломова — он сделан у него так тонко, остро…
— «Холодно…» — сказал Женя, и, как всегда, в этой реплике, казалось, прозвучал панический вопрос: «Умираю?»
Дружно и оглушительно ответил ему зал. А Женька (надо же быть таким дурнем!) куда торо́пится? Наскакивая на смех, он говорит все громче и громче.
— Видали кретина? — с тревогой прошептал Миша. — Куда его несёт? Ну что бы переждать смех, а он жмёт со страшной силой!
Женя, будто самым главным для него было перекричать смеющийся зал, уже орал не своим голосом. Алёна не узнавала знакомых слов, они теряли настоящий смысл, все звучало неестественно, грубо. Но Женя (Алёна знала это) обладал удивительным обаянием, и зритель, с первой минуты полюбивший его, теперь уже всему верил и восхищался всем, что бы он ни делал. Зал смеялся все веселее, Женя орал все исступленнее.
«Что же будет, когда начнется ссора? Что будет с Женькой, когда Ломов по ходу пьесы должен кричать? — испуганно соображала Алёна. — Ох, слышала бы Анна Григорьевна!»
За кулисами воцарилась мрачная тишина, все слушали, изредка у кого-нибудь вырывалось:
— И это Чехов!
— Он же сорвет голос.
— Как его одернуть?
— Я скажу Глаше, — Алёна быстро пробралась по ящикам к выходу на сцену. Женя прокричал: «У меня в боку опять — дёрг». И Глаша, услыхав реплику, пошла.
Наталья Степановна заговорила с Ломовым так мягко, певуче, приветливо, но Ломов (негодяй Женька!), будто на площади, перед строем солдат, рявкнул:
— «Здравствуйте, уважаемая Наталья Степановна!»
Это было невероятно глупо, но, конечно, очень смешно. Особо восторженная часть зрителей заливалась, стучала, хлопала, и Алёна с отчаянием подумала, что это позор: вместо Чехова — какая-то клоунада… Она осторожно выглянула из-за щита.
Глаша — Наталья Степановна, застыв, с недоумением смотрела на Ломова — Женьку. И вдруг, когда смех затих (умница Глаша!), она сказала, правда, не чеховские, но самые необходимые сейчас слова:
— Что это вы так ужасно кричите, Иван Васильевич?
Женя понял, слава богу, понял! Он ответил, тоже не по пьесе, но тихо и со смущением:
— Виноват, уважаемая Наталья Степановна.
Алёна, не веря ушам и глазам, с восхищением следила, как ловко Глаша то жестом, то укоризненным возгласом «Иван Васильевич!» укрощала Женины попытки перекричать смех тысячного зала.
«Предложение» пошло совсем необычно, однако удивительно ладно, искренне. И, казалось, восторги зала не только перестали мешать, а, наоборот, помогали ходу действия. «Ну, Глафира, да ты просто гений!»
Вот уже начался спор о знаменитых Воловьих Лужках. Всё идет хорошо. Просто великолепно! Женя держится. Держится. Но как хохочут зрители — ай да Жека! Сейчас он закричит, но это уже по Чехову…
— «Воловьи Лужки мои!» — крикнул Женя, сорвавшись на петушиный крик.
— Посадил-таки голос, балда, — встревоженно шепнул Алёне Миша, проходя на сцену.
Да, Женька явно хрипит. Опять беда. Ведь ему ещё играть «Не всё коту масленица» — большой отрывок. Алёна проворно пробирается за кулисы, там же идет экстренное «производсовещание».
