Елизар Мальцев - От всего сердца
Косматые горы все круче поднимались навстречу. Сумерки крались по степи, копились фиолетовым дымом у перелесков.
Скоро Матвей задохнулся, присел на бугорок, жадно выкурил спасительную цигарку. Из-под ладони долго вглядывался в светло-зеленый ворс озимых, в черные заплаты паров.
«Пахать, кажется, начали. В самый раз ты, сержант, подоспел!» От этой мысли Матвея снова бросило в жар, и он уже не мог усидеть на бугорке, вскочил и чуть не бегом бросился по дороге, шлепая кирзовыми сапогами по мягкой, густой пыли.
Уже доносились издали лай собак, скрип колодцев, и Матвей при каждом звуке застывал на месте, словно ожидал услышать вслед за этим что-то необыкновенное. У него пересохло в горле, и он то и дело облизывал запекшиеся, обветренные губы.
Сквозь дым сумерек вспыхнули первые огоньки в избах, словно расцвели на склонах желтые цветы. Зрелище рассвеченной огнями улицы захватило Матвея врасплох.
На взгорье, перед распадком, он встал, как вкопанный, пораженный нежданной красотой деревни, долго мял в руках пилотку, шептал:
— Ах, черти, фонари на улицу вывели! Ах, добро-то какое!
Огни вызревали среди ветвей палисадов, как сочные плоды, на дорогу текли нескончаемые ручьи света.
«Где же моя халупа? — Матвей глядел на взбегающие по пригорку избы и все более терялся. — Вот так память! Явился домой — и родной свой угол не признаю!» Его смешило, трогало и даже забавляло положение, в котором он очутился. Фрося ведь подробно описывала их новую, отстроенную колхозом избу, и какая она, и где ее срубили. Матвей смотрел на это место изумленными глазами и все никак не мог поверить, что вон тот высокий, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с большими светлыми окнами дом, что слепил улицу на пригорке, выстроен взамен его покосившейся избенки.
Нет, тут что-то не так! Не может быть! Русанов вытер пилоткой вспотевший лоб и стал спускаться с покатого взгорья.
Но сил его хватило не надолго. На мостике через бурную, будто от радости ревущую реку он снова передохнул, прислонясь к перекладине, пахнущей свежей смолистой щепой.
«Да что они тут за строительство начали? — недоуменно подумал Матвей. — Видать, всерьез за пятилетку взялись! Наш колхоз такой — все может заново перевернуть!»
Сердце словно торопилось выскочить из груди, оглушая, стучала в виски кровь.
Замирая от тревожного чувства, он пересек улицу, подкрался к окну и, привстав на фундамент, заглянул в избу.
Он ничего не успел увидеть и запомнить, кроме сплошной белизны и сверкания, в глазах у него потемнело.
Переведя дух, Матвей снова прильнул к стеклу, да так и застыл с полуоткрытым ртом, сразу увидев всю свою семью за столом.
Ближе всех к окну сидел отец — как он постарел! А этот большой русоголовый мальчик — неужели это его сын? Дочка! Ксеня! Смуглолицая, синеглазая — до чего похожа на мать! Родные вы мои!
И вдруг он увидел Фросю. Она шла к столу, неся сверкающий никелированный самовар. Вот она поставила его на поднос, выпрямилась и наполовину окунулась в золотистый сумрак абажура.
Сердце Матвея зашлось от восторга, удивления и даже чуточку страха. Какая она стала! Он никогда не представлял, что она такая красивая!
Матвей хотел окликнуть ее, но лишь беззвучно шевельнул губами.
Словно почувствовав его наряженный взгляд, Фрося поправила густую бронзовую вязь кос на голове и повернула лицо к окну.
Матвей оторвал руки от наличника, и вдруг жгучее нетерпение подхлестнуло его. Он прошел широким двором и, взбежав на крылечко, постучал.
Скрипнула избяная дверь, в сенях зашлепали босые ноги.
— Кто тут?
Матвей скорее догадался, чем узнал по голосу, что это Микеша, его младшенький.
— Отчиняй, свои…
— А ты сказывай, кто, а то я мамку позову…
Матвей насколько мгновений стоял в темноте и улыбался, потом прижался к двери и зашептал:
— Никого не надо звать, сынок… Это я, тятька твой, пришел… Открывай!
— Тятька? — спокойно переспросил мальчик и немного помолчал, точно в раздумье, затем тоже прильнул к двери и тихо спросил: — А у тебя борода есть?
— Какая борода? — сбитый с толку, забормотал Матвей. — Нету… Зачем она тебе? — И его словно осенило. — У меня усы гвардейские есть, сынок! А бороду, если надо, отрастим! Не велика забота… Да не мучай меня, открывай скорее!
Но в сени уже кто-то вышел другой, и Матвей задохнулся, услышав мягкий, полный вкрадчивой нежности Фросин голос:
— Ты чего тут застрял, Микеша?
— А там, мам, тятька пришел…
— Какой тятька? Чего ты выдумываешь? — В голосе ее просочились радостная тревожность.
— Да наш, нам, тятька!.. Только не с бородой, а с усами!
Повисла звенящая тишина.
— Тут правда есть кто ай нет?
— Фрося… — не то простонал, не то промычал Матвей, и пока она стучала щеколдой, оранжевые круги плыли у него перед глазами, а он, шаря руками по груди, все шептал: — Фрося!.. Родненькая!.. Кровиночка! Фрося!..
Дверь в сени распахнулась. Ничего не видя перед собой, Матвей шагнул в светлый провал, протягивая руки.
— Фрося!
Она отшатнулась от него и стояла, как неживая, прижимая к груди кулаки.
— Да чего ты, родная?
— Сробела, — выдохнула она и вдруг, тихо охнув, склонилась головой к нему на грудь.
— Не надо!.. Не надо!.. Родная моя! — Он стоял, гладя ее трясущиеся плечи, не замечая, как суетятся около него ребятишки, отец.
— Да чего ж вы в сенях, идите в избу! — кричал Харитон. — Ах, господи! Будто чуяло сердце — чиню бредень… Вот, думаю, и стукнет сейчас в дверь. Ну, скажи на милость! Да раздевай его, Ефросинья!..
Облепленный детишками, Матвей вошел в избу и попал в объятия прослезившегося отца.
— Вот и дождались! Вот и дождались!.. — бормотал старик, смахивая ладошкой с темных щек слезы.
Фрося оторвалась от Матвея и уже бегала по избе, хлопотала около печки, у стола.
Затуманенными глазами следил Матвей за каждым движением ее гибкого, статного тела. Золотой короной сняли на ее голове сложенные кругами косы, лицо тревожил неровный румянец: кровь то прихлынет к щекам, то отольет. Он не мог оторвать глаз от ее полных, облитых золотистым загаром рук, от сверкающих чистыми каплями воды сережек в розовых мочках ушей, от смуглой открытой шеи, ласкал каждую черточку ее лица и не мог наглядеться.
Сбросив шинель, он сидел, окруженный детишками, и глаза его пьянели от света, тепла, ласково разлившегося в груди.
— Вот оседлали тятьку! — Харитон качал головой. — Слезайте с колен-то!.. Сморился, поди, устал!
— Ничего, тятя, пускай сидят, — разморенный нежностью, отвечал Матвей и все прижимал детишек по очереди к груди. — Кровные мои!
Он гладил русую голову старшего сына, немного смущенного непривычной лаской, перебирал косички дочери. Но, ревниво отстраняя всех, лез под ладонь крутолобый, с искристыми черными глазами на розовом лице Микеша.
Словно длился нескончаемый сладостный сон — хоть три кулаками глаза, дергай себя за белесый, поседевший чуб, чтобы убедиться, что все это происходят наяву!
А Фрося бегала по избе, и от непонятной робости все замирало у нее внутри.
— Да хватит тебе хлопотать!.. Иди сюда, посиди рядышком, успеешь!.. — просил Матвей.
— Сейчас, сейчас!.. — боясь встретиться с его глазами, бормотала она. — Вот я толечко!..
Она сама выдумывала для себя новое дело и, словно вспомнив о чем-то, выскакивала в сели. Прихлопнув за собой дверь, она стояла в темноте, трогая горящие щеки. У нее кружилась голова, слабели ноги…
— Ой, как же я буду? Как же? — шептала она. Немного придя в себя, она брала для заделья пустую кринку и возвращалась в избу.
Здесь все было по-прежнему — суетился у стола Харитон, смеялись дети, неотступно следили за ней задымленные нежностью глаза Матвея. Он роздал подарки детишкам, отцу, потом подошел к ней — она стояла, опять внутренне замерев, и обмотал ее бессильно опушенные руки голубым, легким, как пена, шарфом, поставил у ног черные туфельки.
— Зачем ты? Матвей… не надо! — робко возразила она. — Ребятишкам бы лучше чего…
— Носи на здоровье! — сказал Матвей.
— Спасибо.
— Ты, Ефросинья, не того достойна, — глядя на потупившуюся невестку, проговорил Харитон. — Тебя если и золотом осыпать, все равно мало будет… Мне перед Матвеем кривить душой нечего, по совести скажу, тебе цены нету… Может, ты одна такая на целом свете!..
Каждое слово отдавалось в ее ушах ударами колокола. Она стояла посредине избы, шепча побелевшими губами:
— Что вы, батя?.. Что вы?..
— И стыдиться тут, невестушка, нечего… Свои люди… Кому хоть скажу: душа у тебя богатая… Я вон свой век доживаю и, ежели про другого кого рассказали, не поверил бы… Ты меня ровно святой водой обрызгала и десятку лет прибавила…
