Елизар Мальцев - От всего сердца

Гулко, с медлительной торжественностью стали бить большие стенные часы. Груня машинально начала считать удары и, хотя глядела на светлый круг циферблата, спуталась.

Пашу Коврову пригласили в кабинет. Груня слышала, как гудел за дверью ее голос, смотрела на притихшего, отложившего книгу тракториста. Она встала и начала ходить по комнате, трогала пылавшие щеки, смотрела в окно. За палисадом, на пруду плавали белые гуси, садилось солнце — точно выплескивалась через край горы огненная лава, пруд до дна был охвачен пламенем, гуси тихо покачивались на розовой ленивой волне.

Груня не знала, сколько времени пробыла а кабинете Паша Коврова, но когда та, сияющая, разрумяненная, показалась на порожке, она бросилась к ней.

— Ну что, Прасковья Ивановна? Что?

— Милая ты моя, — разнеженно и тихо сказала, словно пропела, Паша Коврова, — дай я тебя поцелую! — Она прижала к себе Груню, в глазах ее блестели слезы. — Ой, какая я счастливая!.. Иди, тебе велели…

— Мне? — переспросила Груня.

Паша Коврова кивнула ей, и Груня, замирая от внутренней дрожи, открыла дверь в кабинет.

Она быстро оглядела всех сидящих за длинным, похожим на букву «Т» столом, и даже Новопашин и Ракитин показались ей сейчас строгими и недоступными.

— Садитесь, — пригласил Новопашин, но Груня продолжала стоять и смотреть на всех.

— Здравствуйте, — сказала она.

Новопашин снова пригласил ее, и она села, положив дрожащие руки на затянутый фиолетовым плюшем стол. Перед ней сверкал графин с водой, стояла розовая раковина пепельницы, неподалеку лежала маленькая черная трубочка секретаря, и, взглянув на нее, Груня начала понемногу успокаиваться.

Когда ей задали первый вопрос и попросили рассказать о себе, в сознании Груни вдруг наступила удивительная ясность. Она улыбнулась и, чуточку заикаясь и краснея, начала рассказывать. Новопашин кивнул ей: довольно, но она продолжала говорить, и он, улыбаясь, повторил свою просьбу.

— Почему вы хотите быть членом партии? — услышала Груня, обернулась, но так и не догадалась, кто же задал ей этот вопрос.

Все смотрели на нее с одобряющей внимательностью, и она вдруг подумала, что ей совсем нечего волноваться. Рядом сидели старшие тозарищи, которые всегда помогут ей, если она ошибется.

— Я так думаю, — глядя на искрящуюся графине воду, проговорила она, — тот, кто не только нынешним днем живет, но и о завтрашнем думает, кто не хочет на месте топтаться, а хочет идти вперед и других за собой вести, тот должен быть с партией… В ней он будет и сильнее, и смелее, и больше даст для народа!..

— Верно, — сказал Новопашин и, сунув в угол рта трубку, всосал в нее беспокойное пламя спички. — Что вы теперь собираетесь делать?

— Такой урожай, что мы нынче собрали на рекордных участках и больших площадях, мы должны в конце пятилетки со всей плошади колхоза взять — это главней главного задача! — Груня загнула один палец на руке, — Еще хочу попробовать смешением культурных трав создать скороспелую залежь, — рядом с прижатым пальцем лег другой, — Будем прививать на наших землях новые сорта, проведем гибридизацию культурных трав с местными дикорастущими, с будущего года начнем внутрисортовым скрещиванием обновлять семенные наши фонды, — на фиолетовом плюше лежал уже крепко сжатый кулак.

— Как у вас с мужем? — неожиданно строго спросил Ракитин.

Груня не ожидала от него такого вопроса, смутилась, растерянно посмотрела на его спокойное — ни тени волнения! — лицо и, выдержав пристальный, ничем не замутненный взгляд, ответила сдержанно и тихо:

— У нас все хорошо…

Голосование прошло так быстро, что она не успела встревожиться; бюро райкома единогласно утвердило решение общего собрания о принятии ее в кандидаты партии.

— Желаю вам успеха! — сказал Новопашин и пожал ей руку.

— Спасибо…

Груня пошла из кабинета, но у двери обернулась.

— Мне можно домой ехать?

— Да, да, конечно. Счастливого пути вам!

Она не помнила, как вышла на крыльцо. Вечерняя прохлада обласкала ее разгоряченные щеки.

Широкая улица села была рассвечена огнями, за садом поднималась луна — текли в небо дрожащие голубые отсветы, из мощного репродуктора на высоком столбе катились волны величаво-торжественной музыки.

— Ой, до чего ж мне хорошо, Родя, милый! — прошептала она.

Она стояла, тихая и радостная, словно взошла на вершину горы и отсюда открылась ей бесконечно далекая, зовущая даль.

Поток музыки в репродукторе иссяк, в проулке загудела машина, свет фар расколол улицу пополам.

Груня выбежала на дорогу, подняла руку. Ослепляя ее, машина затормозила.

— Мимо «Рассвета» случаем не поедете?

— Садись, довезем.

Груня легко забралась в кузов, и в это время вдруг раздался из репродуктора негромкий голос, от которого у нее зашлось сердце:

«Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?»

Машина дернулась и побежала, подметая косой тенью улицу, распугивая шарахающиеся в стороны тополя. Груня держалась за крышку кабины, глядела на летящие мимо огоньки изб, палисады, белые дымки над крышами и слушала полный ликования голос, который репродукторы передавала друг другу, как эстафету:

«Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?..»

Прогомонил мимо освещенный клуб — точно пароход! Вырвалась из распахнутых его окон и долго не отставала звенящая песня. Прогудел под колесами новый мост, ловя машину в сетчатую тень. Луна обливала сиянием горы и улицы, падала в бездонное озеро, и уже где-то на окраине догнал Груню сильный и властный голос:

«Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства…»

Машина вырвалась в открытое поле и мчалась лунной степью.

Ветер трепал Грунины волосы, пел в ушах, выдувал из глаз слезы, а ей казалось, что она плачет от нежданной, окрылившей сердце радости и невысказанного восторга.