Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
— Не жизнь, а нажива, вы хотите сказать.
— Не все одно, что поп, что пан превелебный, — махнул рукой Матлах. — А еще хотите моего совета послушать, пане Белинец?.. Не ваша это забота, как я себе дорожку прокладываю. Вам без той заботы спокойней и легче будет, а меня нехай бог уж судит, а не вы.
— Судить вас, к сожалению, не в моей власти, но в моей власти сказать, что служить я вам не могу и не хочу. Вы гоните людей с земли, а земля эта принадлежит им по праву, сколько бы судов вам ее ни присуждали. Слышите?
— Э-э, вон вы куда! — уставился на меня Матлах. — А зря, правда, что зря… Лучшей службы, чем у меня, вам не найти, да и худую тоже не скоро найдете, походить да попросить придется… Ну, а потом о доме надо было бы подумать, вам ведь еще сколько платить…
Краска прилила к моему лицу, ладони стали горячими и влажными. На миг передо мной предстала Ружана такой, какой я видел ее при закладке дома, но только на миг.
— Это все, что вы можете мне сказать? — спросил я.
— Что же еще? — пожал плечами Матлах. — Скрывать не стану: вы мне нужны, пане Белинец, да земля больше нужна. По человеку плачут день, а по земле — всю жизнь. Я с вами говорю начистоту.
— И я вам отвечаю тем же, — произнес я и поднялся со стула. — Можете искать другого на мое место.
Матлаха передернуло. Короткие пальцы вцепились в ободок колеса кресла.
Я повернулся и пошел к двери.
— А не пожалеете, пане Белинец? — крикнул мне вслед Матлах.
— Нет, не пожалею.
Снимая в полутемной прихожей плащ с вешалки, я слышал, как младший Матлах сказал отцу:
— Уйдет ведь.
— Вернется! — самоуверенно и громко, видимо рассчитывая, что я еще не ушел, ответил Матлах.
— А если не вернется?
— Не может, он по рукам и ногам связанный.
34
…Лестнице, кажется, нет конца. Ступени, ступени, ступени… «…Обувь Бати… Все человечество… Лучшее мыло…» Ах да, это же дверь! Она распахнулась бесшумно. Несколько шагов под аркой отеля Берчини — и предо мной улица.
Продавец каштанов раздувал угли в жаровне. На противоположном углу ужгородские маклеры и дельцы, шушукаясь, совершали свои сделки; какой-то человек, в заштопанном пальто, с поднятым воротником, бесцельно брел по тротуару, заглядывая в витрины магазинов; поравнявшись со мной, он снял шляпу и произнес:
— Может быть, пан не откажет мне?.. Стыдно просить, но что поделаешь…
Я вынул из кармана несколько геллеров и положил их в протянутую руку. Человек поблагодарил и побрел дальше той расслабленной походкой, какой ходят люди, которым некуда идти.
Миновав центр, я очутился на набережной. В домах и на улицах загорались первые огни, и эти огни, речная прохлада, монотонный шум воды подействовали на меня успокаивающе. Мысль заработала четко и последовательно.
Что я должен сейчас делать? Ехать в Студеницу к Горуле, предупредить о сделке Матлаха с судом?.. Но до Студеницы далеко, а ведь каждый день может быть теперь дорог… И тут пронеслась в голове мысль: Куртинец!.. Он жил в Мукачеве, там, где находился в те годы краевой комитет Чехословацкой коммунистической партии, всего в сорока пяти километрах от Ужгорода. Решение созрело мгновенно. Через полтора часа я уже был в Мукачеве, добравшись туда последним автобусом.
Я знал адрес «Рабочего дома», где помещались краевой комитет и редакция «Карпатской правды». Мне не раз случалось проходить мимо одноэтажного здания, на фасаде которого был изображен барельеф рабочего, разбивающего молотом свои оковы.
Сойдя с автобуса, я направился на тихую Интернатскую улицу.
…Мне не повезло.
— Товарища Куртинца нет, — сказала, окинув меня внимательным взглядом, худенькая черноволосая женщина с молодым, милым и утомленным лицом. Она вышла ко мне из соседней комнаты, откуда доносились скороговорка пишущей машинки и неторопливый диктующий басок.
— Но мне необходимо его видеть! Это очень важно!
— Непременно его самого?
— Да, непременно!
Женщина замялась.
— Он нездоров, — сказала она, — лежит дома. Но, простите, кто его спрашивает?
— Я назвал себя.
— Белинец… — повторила она. И вдруг, видимо, припомнила что-то: — Постойте-ка, Студеница… Горуля?..
— Да, да, Горуля! — подхватил я обрадованно. — Но я не от Горули, а пана Куртинца мне необходимо видеть сейчас же по очень важному делу.
Женщина задумалась, заглянула в дверь, ведущую в соседнюю комнату, и сказала:
— Подождите меня, пожалуйста.
Вернулась она минуты через три уже в пальто и берете.
— Идемте, пане Белинец, я отведу вас к Куртинцу, — просто сказала она и пошла к двери, застегивая на ходу перчатку.
Идти пришлось через весь город. Горели фонари. Улицы были малолюдны. На стенах домов, как и в Ужгороде, тут и там белели листовки: «Фашизм — это война. Долой фашизм!»
Многие листовки оказались сорванными, словно кто-то начисто пытался их соскоблить. Это были следы незримой борьбы на стенах, упорной, заставляющей настораживаться.
Наконец моя спутница остановилась у подъезда трехэтажного дома и сказала:
— Здесь.
Поднявшись на второй этаж, женщина вынула из сумочки ключ и отперла дверь одной из квартир. Щелкнул выключатель, и мы очутились в небольшой прихожей. В ту же минуту туда вбежали двое мальчиков.
— Ма пришла! Ма пришла! — притопывая, кричали они. Они не обращали на меня никакого внимания и, обхватив мою спутницу с двух сторон, уткнулись в ее пальто.
— Подождите, ну, подождите! Дайте раздеться! — уговаривала мать, но не пошевельнулась, чтобы освободиться из объятий мальчиков. Один из них, лет семи, был похож на нее — такой же черноволосый и большеглазый; второй, года на три моложе, неповоротливый, светлоголовый крепыш, уже сейчас чем-то напоминал Куртинца.
— Ма, ты уже совсем пришла, да? — суетились дети вокруг матери.
— Нет еще, не совсем. Мне надо вернуться…
— Анночко, — раздалось из полуоткрытой двери, — ты, кажется, не одна?
— Нет, не одна, Олексо. Можно к тебе?
Мы вошли в небольшую, заставленную книгами комнату. В глубине ее, близ стола, заваленного рукописями и гранками, полулежал, укрывшись пальто, Куртинец. Несколько лет назад, во время крупной забастовки, жандармы открыли огонь по бастующим и Куртинца тяжело ранили. От смерти его спасли, но рана временами открывалась и причиняла ему немалые страдания. Вот и сейчас она снова напомнила о себе.
Когда мы вошли в комнату, Куртинец заслонил глаза от света и долго всматривался в мое лицо. Я никак не думал, что он узнает меня: виделись мы с ним только однажды, и с тех пор прошло немало времени.
— Кажется, пан Белинец? — наконец произнес он.
— Да, пане Куртинец, у вас хорошая память.
— Пока не жалуюсь, — улыбнулся он, протягивая мне руку, — а что будет дальше, не знаю. Может быть, наука дойдет и до того, что люди стареть перестанут. Я ведь очень верю в науку.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила пани Куртинец, присаживаясь на краешек дивана. — Тебе, кажется, лучше?
— Гораздо лучше, — поторопился согласиться Куртинец, не сводя с меня глаз, в которых я читал и вопрос, и удивление, и беспокойство. Он подтянул поближе кресло и пригласил меня сесть. — Рад вас видеть, пан Белинец, и не примите это, пожалуйста, за простую любезность. А на нездоровье мое не обращайте внимания.
— Мне сказали, что вы больны, — проговорил я, — но я не знал никого другого, к кому нужно обратиться.
Лицо Куртинца приняло настороженное выражение.
— Что случилось?
Я принялся сбивчиво рассказывать. Несколько раз Куртинец прерывал меня вопросами, и по мере того как я отвечал на них, лицо его становилось все более озабоченным.
— Горуля еще не знает об этом? — спросил меня Куртинец, когда я замолчал.
— Нет. О суде мне стало известно только сегодня в Ужгороде.
— А кто там поддержал Матлаха?
— Фамилий он не называл.
— Впрочем, это и не так важно, — проговорил Куртинец. — Ткнешь пальцем наугад — и попадешь в точку.
Решительным движением он скинул с себя пальто, поднялся и, поморщившись от боли, принялся быстро одеваться. Жена его не протестовала, она только спросила:
— Ты в комитет, Олексо?
— Да. И тебе, кажется, нужно возвращаться?
— Пойдем вместе, — кивнула пани Куртинец, потом, подумав, спросила: — Что, Олексо, придется менять весь материал в завтрашнем номере?
— Не думаю. Цензура все равно не пропустит даже самой маленькой корреспонденции об этом возмутительном деле… А знать о нем должна вся Верховина… И тут необходимо только одно — листовка! — Куртинец обернулся ко мне: — Как у вас со временем, пан Белинец?
— Располагайте мной, — ответил я, — если могу быть чем-нибудь полезен.
В комитете задержались далеко за полночь. Мне пришлось повторить мой рассказ, теперь меня слушали несколько человек.
