Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
С этими словами Лещецкий вытащил из кармана газету, развернул ее и подал Матлаху. Передо мной мелькнули знакомый заголовок и знакомая фотография на первой полосе.
— Уже и напечатали! — вырвалось у Матлаха. — Мою собственную землю беру, а они пишут: грабеж!.. Кто это писал? Кто он такой, Олекса Куртинец? — И вдруг, видимо почувствовав, что чем-то принижает себя перед Лещецким и передо мной, раскатисто захохотал. — Хорошо пишет! Зубаст, зубаст этот Куртинец! У нас, у аграров, таких нет. — Потрясая газетой, он всем корпусом подался к Лещецкому. — Смело ведь пишет, а? Но не понимает того, что и я не из пужливых. Меня тронут — всю державу тронут! А у вас смелости нема, испугались! Ведь с испугу приехал? — неожиданно переходя на «ты», спросил Матлах.
— Думайте как хотите, — произнес Лещецкий, — но надо считаться с общественным мнением: не в лесу живем.
— А ты и успокой это самое мнение. Я на твое депутатство не зря столько грошей потратил. Не мне тебя учить, Михайле… Только я вот что скажу: избаловали народ. Круче, круче! Не то он на шею сядет, а тогда поздно будет. У нас вон президента с веточкой в руках рисуют, а ему бы, по правде, в руку кнут хороший, а не веточку.
— Но ведь сейчас речь идет о другом, — сказал Лещецкий. — Как-то надо уладить это дело с землей.
— А я что говорю? Должны мне люди? Должны! Я с них долго не спрашивал! Ну, теперь спросил свое. Не могут отдать, пусть суд землю забирает по закону.
— Все это верно, — морщась, согласился Лещецкий, — но нужно повременить. Голод идет. Люди неспокойны. Поговаривают, что коммунисты голодный поход готовят, а тут еще такое дело. Верховина сейчас как лес сухой, того и гляди вспыхнет!
— Это уж ваша забота — глядеть, чтоб не вспыхнуло.
— А потом… и суд, пане Матлах, едва ли в вашу пользу определит. Я уж говорил, советовался. Там ведь долгов только и наберется, что на половину стоимости земли! По закону нельзя…
Вдруг Матлах обернулся ко мне:
— Пане Белинец, может быть, вы отдохнете, пока мы закончим разговор с паном депутатом.
Я принужден был удалиться.
Лещецкий пробыл еще полчаса и укатил из Студеницы, а следом за Лещецким заторопился в Ужгород и Матлах.
Мое предчувствие, что Матлах собирается предпринять какие-то, пока мне еще неизвестные шаги, превратилось в уверенность.
— Пане Матлах, — сказал я, — мне тоже надо быть сегодня в Ужгороде.
— Ну что ж, едемте, — кивнул Матлах. — Заодно уж и маслозавод посмотрим.
33
Не знаю, когда возникло у меня это решение, может быть там, в Воловце, когда старый Федор Скрипка произнес свое: «Бог тебя знает, кто ты есть». Но сейчас оно созрело окончательно. Я понял, что не могу остаться сторонним наблюдателем разыгрывающейся на моих глазах трагедии. Теперь мне нужен был уже не совет, а доброе слово поддержки близкого и участливого ко мне человека. Горули не было… Чонка?.. Что он мог понять в волновавших меня чувствах? Ружана?
Как я обрадовался, увидев ее, спешившую ко мне навстречу! Как дорог мне был радостный блеск ее глаз и смущенная улыбка, с которой она протянула мне обе руки!
— Иванку, как тебя долго не было! Год или больше?
— Всего неделю.
— Неделя! И это ты считаешь не долго?
— Очень долго, но я все это время думал о тебе, и поэтому мне всегда казалось, что мы вместе.
— Тогда я прощаю, — улыбнулась Ружана и повела меня через прихожую в комнаты.
— Наших никого нет дома, — говорила она на ходу, — Василь в банке, а Юлия ушла с детьми… Я так рада, что ты приехал, и так хотелось, чтобы надолго.
— А если совсем?
Ружана остановилась.
— Совсем в Ужгород?
— Может быть, и так, — сказал я.
Она заглянула мне в глаза и, помедлив немного, сказала:
— С тобой что-то случилось.
— Пока еще, пожалуй, нет…
— Нет, что-то случилось, — повторила Ружана уже настойчивее, и в глазах ее появилась тревога.
Я ничего не думал скрывать от нее, наоборот, она была единственным существом, которому я доверял, к которому я шел, чтобы рассказать все, но не так сразу, едва переступив порог дома…
Ружана усадила меня в кресло, а сама села напротив на невысокую мягкую скамеечку.
— Прошу тебя, не скрывай ничего, — произнесла, заглядывая мне в глаза.
И я принялся рассказывать о том, что произошло в Студенице.
Ружана подавленно слушала меня.
— Боже мой, — воскликнула она, когда я кончил, — как жестоко! Неужели нельзя помешать такому преступлению?
— Не знаю, можно ли помешать, — ответил я, — но молчать не могу. Я скажу Матлаху, потребую от него…
— Матлах? — Ружана взяла меня за руку. — Да ведь он не послушает тебя, Иванку!
— Я и не тешу себя такой надеждой… Но тем хуже для него.
На лице Ружаны появился испуг.
— Значит… Значит, ты порвешь с ним?
— Да.
Она растерялась.
— А мы, Иванку?.. Что будете нами? — И, поняв, чем это грозит, рванулась ко мне, прижалась и зашептала с отчаянием: — Ради бога, не делай этого! Не делай ничего такого, что помешает нам быть вместе. Если бы я только могла хоть чем-нибудь помочь этим несчастным людям, но я бессильна, и ты бессилен, и ничего не изменится, если ты уйдешь от Матлаха… Подумай о будущем.
— О нем как раз я и думаю, Ружана, о нашем будущем…
Я молча поднялся со стула. Ружана глядела на меня вопрошающе, с мольбой. И вдруг я понял, что напрасно пришел сюда и напрасно надеялся услышать здесь слово поддержки.
— Почему ты молчишь? Ты сердишься? — дрожащим голосом спросила Ружана. — Но ведь я хочу тебе добра.
— Нет, неправда! — с горечью возразил я. — Ты согласна, чтобы я за наше будущее благополучие заплатил своей совестью. Верю, что тебе жаль тех несчастных, которых гонят с их собственной земли, обрекают на голод, на смерть. Да что толку в такой жалости? Жить дальше так нельзя, Ружана, невозможно!
— А меня тебе не жаль? — горько усмехнулась Ружана. — Ты не должен, не имеешь права жертвовать нашим счастьем.
Я взял шляпу и направился к двери. На пороге я задержался мгновение…
Ружана молчала, не поднимая глаз.
По двору я уже не шел, а почти бежал.
Только у калитки я замедлил шаги и оглянулся в тайной надежде, что Ружана окликнет меня, но этого не случилось…
Матлаха в гостинице не было. Пришлось дожидаться его возвращения в компании Матлаха-младшего, угрюмого, молчаливого детины, которого отец теперь держал за секретаря вместо получившего отставку Сабо.
Помню, как, придя однажды к Матлаху, я был крайне удивлен, что возле него не оказалось его тени.
— Негоже мне его стало дальше держать, — ответил на мой вопрос Матлах. — Я на людях бываю, а он и на человека как-то не похож, — крыса.
— Зачем же было такого брать в секретари? — спросил я.
— Обманулся, — буркнул Матлах и отвел глаза.
Но на самом деле Матлаху трудно было обмануться, он отлично знал, что берет к себе человека мелкого, завистливого, способного из-за своей зависти на все. Однако эта способность Сабо превзошла все ожидания его хозяина. Держать такого при себе становилось неудобным, тем более что не только матлаховские батраки, селяне, я, но и сам Матлах в глубине души с презрением относился к Сабо. И Матлаху пришлось с ним расстаться. Куда девался Сабо, никто так и не знал.
Ждать мне пришлось долго. Вернулся Матлах в гостиницу с сумерками, довольный и возбужденный.
— Ну, Андрию, — сказал он сыну, въезжая на своей коляске из небольшой прихожей в номер, — нехай коммунисты пишут сколько им влезет. Долги приписали в суде. Теперь уже закон мой! Теперь… — И вдруг Матлах осекся, заметив меня. — А-а-а, то вы, пане Белинец? — он сделал круг по комнате. — Ну, ничего, ничего…
Я побелел от негодования. Он видит во мне своего сообщника! Да и как он мог думать иначе о человеке, целиком от него зависящем, знания которого он купил, как покупал все, что ему было нужно: батрацкие руки, закон, депутата Лещецкого.
— Пане Матлах, — сказал я, еле сдерживая себя, — мне нужно поговорить с вами.
Мой тон и мой вид удивили Матлаха. Он с беспокойством взглянул на меня.
— Послухаю, пане Белинец, что у вас такое.
— Пане Матлах, то, что вы делаете с землей Федора Скрипки, Соляка и других, — это преступление, грабеж! Если вы бога не боитесь, людей побойтесь. Вам люди этого не простят!
Матлах глядел на меня, снисходительно улыбаясь. Минуту назад он опасался, что я сообщу ему о каких-нибудь новых осложнениях или эксцессах в Студенице, и теперь он совершенно успокоился.
— Послушайте, пане Белинец, — сказал Матлах. — Я дело делаю, и еще якое дело! Может, первое у нас в Карпатах. А вы мне говорите: грабеж! Ну добре, я пожалею, так другой на мое место встанет. А меня, думаете, в той Америке, в шахте, кто-нибудь жалел? Жилы тянули, и вытянули бы все до одной, если бы я сам других жалеть не перестал. А как перестал, так мне и удача в руки пришла. Вот как жизнь делается!
