Мария Прилежаева - Третья Варя
— Не пренебрегу и пешком.
— Неплохо, будь десятка на два поменьше годочков. Поищем-ка транспорт.
Он направился своей решительной военной походкой к станционному зданию. Это было каменное здание дореволюционной прочной кладки, приземистого, тяжелого стиля. Невольно хотелось пригнуть голову, входя в его низкие двери. По обе стороны станционного здания стояло по ларьку, набитому дешевеньким, невзрачным товаром; позади, прячась до крыш в жасминовых и сиреневых зарослях, расположились флигеля служащих, сараи, сараюшки, погреба, колодец, поленницы дров; дальше шел луг, весь облитый росой, сверкающий тысячами серебряных капель; еще дальше дубовый, недавно одевшийся лес. Все это — жасмины, сирени, луг, лес — звучало, звенело. Отовсюду летели щебет и свист. Звонкое, удивленное какое-то кукование доносилось из леса. В кустах шумно возились воробьи. Петух на плетне, с великолепным, как разноцветное опахало, хвостом, упоенно и гордо пробовал свой петушиный, неотразимый для куриного населения голос.
— Ах, — сказала Варя, — как здесь весело! Здесь хочется пожить.
Немного спустя в низких станционных дверях показался дед и поманил ее пальцем.
— По щучьему велению, по моему хотению машина подана!
И правда, позади станции Варя увидела «газик». Квадратный, с брезентовым верхом, с ярким лазоревым кузовом! Молодой человек в соломенной шляпе тер тряпкой запыленное смотровое стекло. При виде Вари он бросил тряпку под переднее сиденье.
— Скоро! Заждались!
Он был высок, тощ, в высоких сапогах и синей прорезиненной куртке на «молнии», с накладными карманами, очень эффектной.
— Бегом, пионер!
Это относится к Варе? Никого, кроме нее, в красном галстуке возле не видно.
Она хохотнула, развеселившись еще больше, и бегом подбежала к машине. Он влез в машину, включил мотор. Машина крупно задрожала, готовая ринуться в путь.
— Повезло, — сказал Варе дед. — Случайно оказался на станции товарищ агроном из колхоза «Привольное». Двадцать километров мы с тобой, пожалуй, до вечера прошагали бы.
— Двадцать пять. Занимайте места, — сказал агроном.
Они заняли места: Варю пропустили на заднее сиденье, дед сел рядом с агрономом. Дверца захлопнулась, и, ныряя в ухабах, гремя в задке кузова чем-то железным, вздымая позади курчавые клубы белой пыли, «газик» покатил в Привольное.
— Ближней дорогой поедем, — сказал агроном.
— Знаешь, зачем он был к поезду? — сказал Варе дед. — Какие-то сверхредкие семена гороха с этим поездом товарищ прислал. Горох какой-то сверхредкий.
Агроном промолчал.
— В пакете два десятка горошин, — сказал дед.
Агроном молчал.
— Двадцать пять километров сюда, двадцать пять обратно. Из-за двадцати горошин, — повторил дед, явно желая втянуть его в разговор.
Он все молчал.
Дед искоса на него поглядел, обиженно кашлянул и насупился.
— От самой Москвы всё удачи, а у цели возьмет да сорвется, — после паузы в задумчивости самому себе сказал дед.
Агроном и сейчас не откликнулся. Он до странности не проявил интереса к приезжим.
Они въехали в лес.
Дубы стояли в нем редко и высоко под широкими сводами крон. Толстым ковром лежали на земле прошлогодние ржавые листья, от рыжины рябило в глазах. Тонкие прутья подлеска, спрятанные от солнца кровлей дубов, едва начинали пушиться.
— Просторно в лесу, по-весеннему, — сказал дед.
— Гм! — неопределенно отозвался агроном.
Дед внимательно на него поглядел, слегка улыбнулся и продолжал:
— Славный лесок. Привольновский?
— Что? Гм… кажется.
— Понятно, — усмехнулся дед. — Не местный.
— Кто?
— Вы… Приезжий?
— Приезжий.
— Со студенческой скамьи?
— Д-д-да.
— Давно?
— Гм… первый год.
— Точнее — первую весну. Точнее — нет месяца.
— Кто вам сказал? — удивился агроном.
— Вижу. Бычитесь. В себе не уверены.
— Еще чего! — сердито вспыхнул агроном.
— Вон и загореть не успели. Ленинградец?
Агроном кулаком столкнул шляпу со лба назад и озадаченно уставился на деда. Впрочем, не дольше секунды — «газик» вильнул. Он вмиг его выправил. Осторожно нагнулся к рулю. Некоторое время вел молча.
— А водите хорошо.
— Кто вам сказал, что ленинградец?
Дед довольно усмехнулся:
— Немного наблюдательности, немного догадки, немного чутья.
— Ну, а мы кто? А мы? — спрашивала Варя, подпрыгивая на заднем сиденье.
Она подпрыгивала от толчков, радости и необыкновенности этого утра, этой поездки в брезентовом «газике» по деревенским дорогам. При каждом толчке она едва не тыкалась носом агроному в плечо. Железный бидон, гремя, катался у нее под ногами, она с ним сражалась, стараясь отпихнуть. Ухаб. Вниз! Вверх!
— А мы кто? Ну? Немного догадки…
— Куртка выдала, — сказал агроном. — Ленинградец, верно, и не загорел еще, верно…
«Газик» вылетел из дубового леса и спустился в низину. Дорога, развороченная грузовиками, стала труднее, почти непроезжей. В грубоких колеях стояла жидкая грязь. Чавкала под колесами, летела ошметками в стороны. Вдруг забьет, как из шланга, фонтаном. «Газик», напрягая силы, кряхтел.
— Черт, забуксуешь, чтоб ему!.. — выругался агроном. — Извините.
— Ничего, — сказал дед.
Пока «газик» выбирался из грязевой лужи в полметра глубины, полкилометра длины, они напряженно молчали. Такого грязевого разлива Варя еще не видала! Выбрались. Обошлось без буксовки.
Агроном остановил машину, выскочил поглядеть, что стало с кузовом. Что стало с лазоревым кузовом! Где небесная его голубизна!
— Надо было в объезд, — сказал агроном, надвинул шляпу на лоб, влез в машину и погнал как сумасшедший по ровненькой, словно катком выкатанной, зеленой равнинке. Такой чистенькой, гладкой, будто и не было только что чавкающей топкой низины позади.
— Немного наб-лю-да-тель-но-сти! — напевала Варя.
— Удивляюсь, что в дачах? — сказал агроном. — Чепуха на постном масле!
Вот что, он их принял за дачников!
Среди дачников встречаются плохие и хорошие, умные и неумные, ничем не знаменитые и выдающиеся люди, но агроном из колхоза «Привольное» к данникам как таковым относился со скукой.
Пусть это был предрассудок, агроном пренебрегал данной категорией советских граждан. Он считал их какими-то ненастоящими гражданами, прозябателями. Извините, конечно…
— Дана задача, — сказал дед, — двое граждан в летнюю пору приезжают из Москвы в живописное село на Оке. Зачем? Решение первое — дачники. Классический пример шаблонного мышления.
— Отпадает? — спросил агроном, столкнув со лба шляпу назад.
— Ох, и хочется знать, зачем двое граждан приехали из Москвы в живописное село на Оке! Не на дачу — зачем же? Зачем же? Зачем же? — дразнила Варя, веселясь и прыгая на заднем сиденье.
— Зачем же? — равнодушным тоном повторил агроном.
— О Клавдии Климановой слышали? Вот вам!
Он так круто обернулся, что Варя едва успела откинуться на заднюю спинку. Машина вильнула. А как раз яма. Он едва не свалил машину в яму, только его водительская квалификация спасла их от аварии.
— Едем к Климановой Клавдии, да, — сказала Варя.
Он рванул тормоз. Машина стала. Он сдвинул шляпу на лоб, оперся локтями на руль и изумленно деду:
— Фантастика?
— Не фантастика. Мы едем к Климановой Клавдии, — сказал дед.
Хорошо жилось до войны в селе Привольном Климановым! Справный был дом, залюбуешься. И что редко, что в наше время почти исключительно — вся семья вместе, никто не убежал из колхоза.
Бегут из разоренных колхозов. В Привольном перед войной колхоз жил небедно. Во владении богатейшие заливные луга. Пашни близкие. Скотина ухоженная. Председатель не вор, не дурак. И не пьяница. Оттого и колхозники жили с достатком.
И Климановы жили ладно и дружно, крепкой, работящей семьей. Отец работал конюхом. Когда в двадцать девятом в Привольном обобществляли хозяйство, свою животину на колхозный двор свел, так и остался при конях. Спросите любого, никто не скажет о Климанове худо. Обыкновенный колхозник, речей не умел говорить, наград и отличий за трудовую жизнь не добился — работал на совесть, только и всего. А это много — работать на совесть! Если бы все-то на совесть работали! И еще — плохого людям не делал. Не любил делать людям плохое.
О сыновьях тоже худа не скажешь. Сыновья росли трезвые. Отца и мать уважали. Правда, люди говорят: «Женятся — переменятся». Но это когда-то… А пока холостые, ребята не стремились покинуть отцов дом в Привольном. Один после армии работал механиком в тракторном парке, другой — учеником кузнеца.
А радостью дома, баловницей, общей любимицей была дочка Клавдия! Клавдюшка! Хохотунья, певунья, танцорка. Но главное не в том, что танцорка, а что в весну перед войной окончила районную десятилетку по признанию педагогического совета отлично. Отличницу собирались провожать в институт, в Московскую имени Тимирязева сельскохозяйственную академию. Учителя предсказывали Клавдии победу в науке. Учителя — фантазеры: «Вот такой-то мой ученик или такая-то ученица — будущая звезда и талант — совершит что-то из ряда вон выходящее, и моя педагогическая деятельность осветится особым, возвышенным смыслом…»
