Николай Фере - Мой учитель
подозрениях все командиры отрядов. Но ничего нового не выяснилось. Антон Семенович
опустил глаза, задумался, и на некоторое время в клубе воцарилась полная тишина.
— Ну, что же, давайте разузнаем пока, кто из ребят особенно любит арбузы,— вдруг
предложил Антон Семенович.
Были названы пять — шесть колонистов. Последней говорила Мухина (Левченко) —
командир отряда девчат. Она сказала, что в ее отряде больше всех любит арбузы Валя...
Это была худенькая, невысокая девочка, прибывшая в колонию из Харькова всего
несколько месяцев назад. Она вела себя тихо и ничем не выделялась среди наших девочек.
Но в специальном письме харьковского Наробраза, сопровождавшем Валю, указывалось, что
она была наводчицей в крупной банде, занимавшейся обкрадыванием квартир. При одном
неудачном ограблении банда, по сигналу Вали, успела скрыться, а ее задержали. Однако
прямых улик против девочки не оказалось, и она была передана в приемник харьковского
Наробраза... За ее дальнейшей судьбой налетчики внимательно следили. Через несколько
часов после передачи Вали в приемник они ее выкрали оттуда. Но скоро Валю задержали
вторично и направили к нам, в Полтаву. В письме указывалось, что за нею должен быть
установлен специальный надзор: попытка выкрасть ее может повториться...
Когда Мухина назвала имя Вали, Антон Семенович даже привстал от неожиданности.
Казалось, он был поражен какой-то внезапной догадкой. Но минуту спустя он сказал своим
обычным, спокойным голосом:
— Валя, подойди сюда, к столу...
Лицо Вали, когда она шла меж скамеек, а потом стояла возле Антона Семеновича,
выражало только недоумение: зачем ее вызвали? Заподозрить причастность этой тихой
девочки к делу с кавунами было в самом деле просто невозможно.
— Зачем ты без разрешения взяла нож на кухне? — тем же спокойным голосом
спросил Антон Семенович.
— Я не брала ножа,— пожалуй, слишком поспешно ответила Валя.
Эту-то поспешность сразу уловил Антон Семенович и начал наступление.
— Нет, Валя, ты взяла нож, и будет нехорошо, если я сейчас пошлю дежурного и он
найдет его в твоих вещичках. Где ты его спрятала?
Валя немного помолчала, потом негромко ответила:
— Он в матраце, там дыра, я его туда засунула...
Через несколько минут дежурный положил злополучный нож на стол перед Антоном
Семеновичем. Ребята перешептывались, в клубе нарастал шум, но в голосах колонистов
слышалось скорее удивление, чем возмущение.
— Валя, ты очень любишь арбузы? — продолжал допрос Антон Семенович.
— Очень. Я никогда их раньше не ела.
— А зачем ты клала корки от кусков, вырезанных тобою, на старое место?
— Я думала, они прирастут,— серьезно ответила Валя. Теперь заговорили сразу все: и
для ребят и для всех нас было полной неожиданностью, что «трижды гадом», «оборотнем,
прикинувшимся змеей», оказалась эта маленькая худенькая девочка. Лопотецкий, уже забыв
о своей угрозе «перегрызть горло гаду», начал подговаривать ребят попросту нарвать после
собрания побольше крапивы...
Антон Семенович строго посмотрел на него, и Лопотецкий сразу затих.
— Валя, ты дашь слово общему собранию, что не будешь никогда лазить на бахчу и
портить арбузы?
— Да, я больше этого делать не буду, — тихо ответила она. Антон Семенович
поставил на голосование предложение простить Валю, и ребята довольно дружно
– 10 –
проголосовали за это. Только Лопотецкий, члены его отряда да еще несколько ребят
«воздержались». Валя села на свое место, а Антон Семенович поставил на обсуждение
собрания еще некоторые —уже вполне мирные — вопросы жизни колонии.
Когда все расходились, Антон Семенович задержал Лопотецкого. Поговорив с ним о
разных хозяйственных делах, он сказал, прощаясь:
— Если я узнаю, что ты хоть как-нибудь обидел Валю, то уходи из колонии сам. Всё
равно уволю. Так и ребятам передай.
Сказано это было словно между прочим, но так, что Лопотецкий понял: Антон
Семенович не шутит!
После собрания, когда я возвращался домой под впечатлением всего, что видел и
слышал в клубе, мне показались наивными, чтобы не сказать просто глупыми, мои прежние
мысли о записной книжке Антона Семеновича, в которой будто бы систематизированы все
наказания за те или иные проступки колонистов...
Каждое необычное происшествие в жизни ребят, а то и просто изменение в их
настроении или поведении, подчас совсем незаметное, для Антона Семеновича оказывалось
серьезным поводом к тому, чтобы начинать искать иное решение уже однажды решенного
вопроса и находить новые формы педагогического воздействия на колонистов. Именно так, в
повседневной практике, вырабатывал Антон Семенович свою систему воспитания. Главным
в ней было внимание к «человеку в ребенке», гибкость и отсутствие трафарета в подходе к
ребятам.
На следующий день случай с арбузом был уже забыт. Только «капканы» Лопотецкого,
валявшиеся за ненадобностью возле куреня, еще некоторое время напоминали о той вспышке
ребячьих страстей, которую Антон Семенович так мастерски погасил.
Среди применявшихся Антоном Семеновичем наказаний был выговор с объявлением
в приказе в день праздника Первого снопа, в день рождения А.М. Горького или в день
другого ближайшего колонийского праздника.
Сначала я не понимал смысла этой воспитательной меры. Мне казалось, что
наказание, исполнение которого отложено надолго, теряет свое значение. Кроме того, думал
я, разве можно омрачать общий для всех колонистов праздник кому-нибудь одному из них?
Это непедагогично.
Но скоро я заметил, что практически до объявления такого выговора дело никогда не
доходит: тот, кто предупрежден об ожидающем его позоре, быстро исправляется, и совет
командиров отменяет свой выговор еще до наступления праздника.
МЕСЯЦ БЕЗ МАКАРЕНКО. ТЕАТР. ШКОЛА
Вначале 1925 года Антон Семенович получил отпуск и решил поехать в Москву. Во
все предыдущие годы, с самого основания колонии, он ни разу не отдыхал, потому что, как
говорил он, у него не было «свободной души». Руководство колонией на время своего
отпуска Антон Семенович решил поручить мне. Я сознавал, какая большая ответственность
ляжет на мои плечи, помнил о своей педагогической неопытности, и мне очень не хотелось
браться за эту работу. Однако от всех моих доводов и возражений ничего не осталось, когда
Антон Семенович грустно сказал:
— Ну что ж, придется и в этом году не идти в отпуск... Дольше отказываться стало
невозможно. Но на душе у меня было неспокойно, и я попросил Антона Семеновича на
всякий случай оставить мне необходимую инструкцию. Он улыбнулся.
— Вы в колонии уже работаете почти год, хорошо знаете наше хозяйство и
организацию воспитательно-педагогического процесса,— ведь вы незаметно тоже участвуете
в его разработке. Опыта, подобного нашему, не было в прошлом, нет в настоящем ни у нас,
ни за границей. Если общие положения, которые легли в основу воспитания колонистов,
– 11 –
верны, то, возвратившись из отпуска, я найду колонию еще более окрепшей. Все отклонения
от нормы покажут слабые стороны в нашей организации дела. Прошу вас смотреть на мой
отъезд, как на один из методов проверки нашего опыта, и поэтому разрешите мне никакой
специальной инструкции вам не давать. Могу только посоветовать побольше бывать с
колонистами, опираться на лучших из них, не упускать из внимания ни одной мелочи, не
плестись на поводу у ребят, а вести их вперед...
В ответ на мою просьбу дать на крайний случай хоть свой московский адрес Антон
Семенович махнул рукой и сказал:
— Где остановлюсь, не знаю, а если бы даже и знал, то мой адрес вам совершенно не
пригодился бы. Заочно управлять жизнью колонии и вообще давать какие-либо указания и
советы, не зная обстановки, трудно. Все мои советы будут приходить с большим опозданием,
и если вы их будете дожидаться, сложа руки, причините колонии большой вред.
Свой отъезд Антон Семенович постарался сделать малозаметным, вел себя так, будто
уезжает всего на один — два дня. Но видно было, что ему нелегко даже ненадолго покинуть
колонию, как нелегко мастеру оторваться от своего творения.
На общем собрании колонистов, когда Антон Семенович уже уехал, я сообщил
ребятам, что он будет отсутствовать целый месяц. Подавленным молчанием встретили ребята
мои слова, на их лицах было уныние, а у некоторых малышей даже выступили слезы.
