Анатолий Клещенко - Камень преткновения
— Глухарь?.. Очень хорошо… Очень кстати…
— Это меня один сибиряк научил — петли ставить, — с лицемерной скромностью похвастался Фиксатый. — Изувечил он кого-то по пьянке, восемь лет ему дали. Мы с ним в сорок седьмом из Колымы уходили. Тоже фрайер, а мужик был что надо!..
Горячая похлебка с забытым в лагере густым ароматом мяса только настроение испортила Петру Сергеевичу — она положила начало невеселым думам.
За какую вину столько лет отвыкал он от всего, что вкусно, удобно, красиво? Какое преступление искупал рядом с ворами и растратчиками, спекулянтами и, может быть, даже с действительными врагами народа? Разве он виноват теперь, что приходится, словно волку, бежать в лес, заметать следы?
Он не виноват, нет.
Не виноват даже бригадир, который обманом заставил его бежать.
Виновата судьба — стечение непонятных обстоятельств. Стихия.
Виноваты те, чьи действия непостижимы для него. Какая-то противоестественная, но реальная сила, перед которой Петр Бородин беспомощен.
Они заставили его смотреть на мир через решетку. Якшаться с уголовниками, с подонками. Бежать. Бежать даже от встреч с людьми. Шарахаться от кустов и деревьев на родной земле — на своей земле, по которой никто не смеет запрещать ему передвигаться свободно!
Смеют запрещать…
«Они» все смеют!
Он не знает, кто именно. Наверное, никто не знает, кроме них самих, умеющих оставаться безнаказанными, притворяясь ревнителями правды. Но если он не в силах бороться с ними, как не в силах противостоять стихиям, может быть, следует поступать так, как делает этот уголовник? Если преступник пытается противостоять закону, почему он, Петр Сергеевич, не должен противиться беззаконию? В конце концов, это все равно что убегать от наводнения или от лавины — ведь он не может остановить их. Значит, следует убегать! Но куда убегать? Зачем?
Словно угадав мысли спутника, Фиксатый отставил опорожненный котелок, вытер ладонью рот и сказал:
— Шулюм вышел, что надо, а мясом только водку закусывать. Дичь! Вот доберемся с тобой до Красноярска да придем на хату — водки выпьем. Не тушуйся, батя!
— В Красноярске сразу же арестуют, потому что у нас с вами нет документов, — отозвался Петр Сергеевич.
Фиксатый рассмеялся с искренней веселостью.
— В первом побеге всегда кажется, что обязательно тебя поймают, что документы будут на каждом перекрестке спрашивать. Ничтяк! Привыкнешь! А паспорт сработать у нас такие чистоделы есть! Лучше натурального нарисуют.
Петр Сергеевич понурился. Дожил! Доктор наук Бородин, автор ученых трудов, честный человек, будет скрываться по подложному паспорту? Как вор или фальшивомонетчик, как… как…
Ему хотелось найти особенно подлое слово, больнее ударить себя сравнением: докатился, получил награду за беспорочную жизнь? Так тебе и надо!..
Тайга со своей торжественной, храмовой тишиной не располагает к разговорам. Она располагает к размышлениям. Петр Сергеевич шел, тяжело переставляя ноги, путаясь в кустах и колоднике. Невеселые мысли сплелись в нескончаемый хоровод. В сотый, а может быть, в тысячный раз геолог старался уяснить первопричину происходящего и опять терялся. Не мог, не умел найти название ей — единственно четкое слово, которое бы поставило все на свое место. Происходящее по-прежнему казалось бредом, кошмаром. Мысли путались.
Спутник Петра Сергеевича не склонен был к размышлениям — нечего было терять и нечего приобретать. Успокоенный отсутствием погони, он шел бездумно и беспечально. Так, наверное, летит на огонь бабочка, не раздумывая, обожжет или не обожжет крылья. Огнем, всегда вспыхивающим так ненадолго, для Фиксатого была свобода. И первый же луч этого огня ослеплял его, заставляя все забывать, всем ради него поступаться.
Фиксатый швырял шишками в рыжих, испуганно стрекочущих белок, улюлюкал вслед зайцам-белякам, некрасивым в летнем наряде. И в пути и на привалах он время от времени заговаривал с геологом, пускался в рассказы о своих былых кражах, о женщинах, которых именовал «марьянами» и «дешевками». Односложные ответы, а то и попросту молчание партнера его не обижали.
— Ничтяк! — по обыкновению усмехался он, блестя золотом «фикс», как почему-то называются на воровском жаргоне зубные коронки. Он считал, что Петр Сергеевич неразговорчив и невесел потому, что не верит в качество выделки обещанных документов, что пугают его трудности далекого пути.
Фиксатого они не пугали. Просто он не задумывался даже, как труден и далек путь к той недолгой «воле», о которой вполголоса пел по вечерам у костра:
Люби меня, детка, пока я на воле,Пока я на воле, я твой.Кичман нас разлучит, я буду жить в неволе,Тобой завладеет кореш мой.
Петр Сергеевич знал, что кичман — тюрьма, что она очень и очень скоро разлучит Орехова-Журина-Никифорова-Ткаченко с «марьяной», может быть успеющей полюбить его, если он доберется все-таки до своей «воли». И Петру Сергеевичу было безразлично это.
Теперь его волновала собственная судьба. В лагере она складывалась без его участия, покорно выполняла требования конвоя, ходила в сером строю других таких же покорных судеб. И вдруг все изменилось.
Сегодня он должен сам заботиться о своей судьбе. Ему следует применяться к новой, нелепой жизни, словно и впрямь геолог Бородин попал на иную планету, где и двигаться, и спать, и даже дышать нужно по-другому. Другими глазами смотреть на все знакомые вещи.
Продолжать работу он не сможет — об этом даже мечтать смешно. Дико мечтать об этом. Думать дико. Значит, остается одно: раздобыть этот фальшивый паспорт и просто жить. Жить, затерянному среди людей, потеряв себя. Жить только для того, чтобы жить? Ну что ж! Ведь живут же птицы ради единой радости существования под солнцем, черт побери!
Приткнется куда-нибудь сторожем или истопником, ассенизатором, в конце концов. Да, ассенизатором! Чем хуже — тем лучше! И пусть у него будет фальшивый паспорт, он станет «своим» среди жуликов. Пусть! И вовсе не рвется он продолжать работу, хватит с него! Не хочет! Нет, нет и нет!
Гнев обладает способностью вспыхивать даже тогда, когда, кажется, все сгорело, а зола остыла.
Утром пятого дня Фиксатый разломил пополам черствую пайку хлеба с приколотым лучинкой «прицепом» и демонстративно вытряс мешок.
— Концы! Не кормит больше начальничек. Да и хлеборезка далеко. Долго нам еще топать, батя?
Петр Сергеевич испуганно посмотрел на подернутый белизной плесени хлеб. Рука, протянутая за ним, дрожала. Все эти дни и он тоже не вспоминал о трудности, о длине пути. Иные думы заслонили эту. А эта оказалась страшнее, главнее всех; она вдруг отстранила остальные, задавила собою, вырастая во что-то гигантское и бесформенное, спросила голосом Фиксатого:
— Долго нам еще топать, батя?
И, словно в перевернутом бинокле, где-то далеко-далеко за потухающим костром показала маленький заплесневелый кусок хлеба — последний!
Облизнув сразу высохшие губы, Петр Сергеевич не ответил на вопрос, он спросил сам:
— Как же теперь, а?
— Ничтяк! Будем глухарей ловить. Какой-нибудь поселок попадет — опять хлебушка раздобудем. Здешние замки спичкой открывать можно.
Но слова бывалого беглеца Петра Сергеевича не успокоили. Бережно, боясь уронить крошку, взял он свою долю хлеба и, завернув в тряпку, что когда-то была носовым платком, спрятал в карман бушлата. Еще раз облизнув сухие губы, сказал:
— Кажется, до ближнего поселка еще очень далеко. Очень. Думаю, что дня четыре пути. А прииски мы оставили в стороне, они расположены в тридцать восьмом квадрате. Может быть, мы вернемся туда? Нельзя же идти без хлеба…
— Говорю — птиц ловить будем. Соль есть еще. Погано, что махорка кончается, это верно.
Место для ночлега Фиксатый выбрал недалеко от светлого косогора в сосновом бору, где высмотрел среди брусничника плешины песка, изрытые неглубокими ямками. В ямках валялись оброненные перышки. Расставляя петли, он объяснил спутнику, что глухари прилетают сюда купаться в песке.
Но утром две петли оказались неспущенными, а в третью попала глухарка, от которой какой-то зверь оставил только растянутые по траве лиловые внутренности да пестрые коричневые перья.
Фиксатый матерился долго и отвратительно.
Петр Сергеевич отломил половину припрятанного вчера хлеба и съел, не соскребая плесени.
Днем они собирали кисло-сладкую бруснику, но есть от этого не хотелось меньше.
Вечер застал на захламленной валежником гари. Ставить здесь петли не имело смысла, а добираться до темнеющего вдали бора не было ни сил, ни времени. Фиксатый необычайно долго добывал огонь, закатывая вату, а когда костер разгорелся, молча повернулся к нему спиной. Он не пел про детку, с которой его разлучит тюрьма. Он опять грязно и отвратительно ругался.
