Борис Володин - Возьми мои сутки, Савичев!
Степень сжатия увеличилась действительно, и вот уже семь лет «москвичонок» Главного бегал на удивление резво, и самым особенным было, что он благодаря этому брал с места резвее, чем «Победы» и даже — теперь — чем «Волги», а он был самой первой модели — «четыреста первой».
Главный регулярно сам вылизывал «москвичонка» с колес и до крыши — он очень много с ним играл, приделывал к кузову разные дополнительные фонарики и хромированные полосочки. Он очень много с ним играл, хотя рукоделия, при которых можно поранить руки, оперирующим врачам крайне не рекомендуются.
И хотя при росте Главного кабина «москвичонка» ему не совсем подходила — еще бы чуть-чуть, и колени просто зажимали бы руль, — он прижился, приспособился к этой кабине и чувствовал себя там дома, будто и не на колесах.
И хотя Главный понимал, что его «москвичонку», как ни хитри дальше, ходить осталось ну — два, ну от силы — три года, ему иногда мечталось, чтобы рядом, здесь, в кабине, сидел на низеньком, со складывающейся спинкой сиденье сын. Чтоб сидел он и, вытягивая к ветровому стеклу тонкую шею, радовался, что их «москвичонок» сразу с места обставляет большие машины.
Однако сына у Главного не было. Вернее, был, но всего два дня, и нового сына не предвиделось: натерпевшись один раз всякого и разного, жена Главного от второго эксперимента отказывалась наотрез. А если бы вдруг сейчас она и согласилась, «москвичонок» точно вышел бы из строя, прежде чем детишка сумел бы порадоваться его резвости из-за увеличенной степени сжатия.
Главный поставил «Москвича» у подъезда, протер старой варежкой забрызганное ветровое стекло — оно сразу аж засияло, прошел к своему кабинету и, распахнув дверь, тотчас машинально спустил защелку английского замка, — он всегда запирался, придя в кабинет с улицы, надо было сразу переменить шерстяные уличные брюки на синие бумажные, прошпаренные кастеляншиным утюгом.
Прежде чем захлопнул дверь, он сказал Асе, что его надо считать отсутствующим еще минут пятнадцать. Эти минут пятнадцать были нужны, чтобы натянуть на себя, как униформу, внешнее спокойствие. У него действительно был неприятный разговор с его непосредственным начальством — главным специалистом города. Правда, если бы разговор был единственной причиной, которая портила настроение Главного, он натянул бы на себя спокойствие, еще когда ехал в своем «Москвиче» по улице Горького. Он старался сделать это еще в «Москвиче» и специально ехал почти всю дорогу тихо и, чтобы ехать спокойнее, даже пристроился позади неспешного и тоже, как его «четыреста первый», серенького рижского микроавтобуса с кокетливыми батистовыми занавесочками. Не лавировал. Не обгонял, а катил позади в нескольких метрах, лишь следя за предупредительным подмаргиванием красных его стоп-сигналов. Но спокойствие за дорогу от горздрава не восстановилось, потому что причин для неспокойствия было много и разговор с непосредственным начальником был неприятной, но не главной, а просто последней причиной.
Он еще прыгал на одной ноге, натягивая на другую скользкую бумажную брючину, как на столе длинно, очень длинно зазвонил внутренний телефон. Такими, отличавшимися от других звонками он научил телефонистку роддомовского коммутатора звонить, когда соединить с ним просили из родблока. Если в кабинете шел какой-то важный разговор, он не всегда сразу брал трубку, иногда мог и совсем ее не взять, а если звонили из родблока, брать трубку надо было сразу.
— Вы вернулись? — спросила Зубова.
— По-видимому, да, — сказал Главный.
— Как там у вас?
— Это я должен спросить: «Как там у вас?» — Он прижал трубку щекой к плечу, потому что надо было засучивать рукава рубашки.
— Кесарево кончили только что. Все спокойно.
— А преэклампсия?
— Мишина пошла смотреть. Мы только что кончили. А у вас как там?
— Все обычно, — сказал Главный. Он уже засучил рукава и взял трубку как следует. — Все обычно. Все, что мы ждали. Сказали, что слишком много кесаревых, нам поставлена двойка за словесное обезболивание и отечески разъяснено, куда нас могут завести преступные эксперименты на человеке с новомодными наркозами. Все, что мы ждали.
— И насчет принятия Пархоменко к нам на работу?
— И на этот счет. Вызов начальству: идем на «вы»… А вы, Дора Матвеевна, твердо намерены все выяснять только по телефону? — Он снял со спинки кресла свой халат.
— Могу и не по телефону, но Ася сказала, что вы на четверть часа отрезали себя от мира. Я ей позвонила, и она вас предала.
— Четверть часа, я понимаю, огромный срок, и терпенья подождать, пока я надену другие штаны и немного приду в себя, у вас не хватило.
А Зубова сказала:
— Да. Не хватило. Ну и что?
— Идите-ка посмотрите больную сами, Дора Матвеевна, — ответил Главный.
— Хорошо. А вы?..
— Ладно, — сказал Главный. — И я приду. — Положил трубку, надел халат, нацепил снятый костюм на плечики и повесил в шкаф.
Он предвидел этот разговор. Предвидел, что Зубова, когда он вернется из горздрава, не утерпит и начнет выспрашивать по телефону, что там было. И разговор с начальством он предвидел. И Зубова, и Нина Сергеевна, его заместитель, тоже. Нина Сергеевна настолько была уверена в том, что все будет так, как они говорили меж собой, когда заполняли графы форменной, похожей на плохо отстиранную ворсистую простыню ведомости годового отчета, — даже не стала ждать, пока он вернется. Она отправилась в патоморфологическую лабораторию клиники, где работала раньше. Ей надо было там пустить в обработку несколько своих препаратов; ей там их обрабатывали по старой памяти, и препараты ее интересовали больше, чем реакция городского акушера на отчет, которую она предвидела. Главный довез ее на своем «Москвиче» до клиники, когда ехал в горздрав, и обещал позвонить вечером. А городской акушер обвел цифры отчета синими и красными кружками — знаками своего одобрения и возмущения — именно так, как они предполагали, и произнес все те слова, которых от него ждали. Именно так все и было как предполагал Главный, и начальство было в неизменно темно-синей шелковой рубашке с белым вязаным галстуком, какие были модны вместе с широченными наваченными плечами длинных пиджаков, с бутылочно-зелеными велюровыми шляпами, габардиновыми макинтошами и диссертациями о применении для обезболивания родов метода психопрофилактики.
И рубашка была та, которую ожидали, и галстук, и речь о вреде наркоза в родах и на операциях, а еще — о преимуществе целительного воздействия на кору головного мозга сверхмощного раздражителя — слова, которое способно пуще любых медикаментов задавить в подкорковых центрах сознательных современных женщин болевые ощущения.
Ничего не удивило, и было тошно вести неприятный и бессмысленный разговор, от которого ничего не изменилось и никто не изменился — ни начальник, ни Главный. Схлестнулись — и разошлись.
…Он сел в кресло и стал засучивать рукава у халата. Он просто неудобно себя чувствовал, когда рукава не засучены, как у терапевтов, которым это ни к чему. Руки привыкли, чтобы их до локтей ничего не закрывало. Даже когда было прохладно, это не раздражало. Просто все время — ощущение готовности.
Ему все-таки хотелось посидеть еще немного одному здесь за столом, просто подумать, собраться с мыслями насчет разных вещей. Но тут телефон снова звякнул. Правда, на этот раз коротко. Главный пристально посмотрел на черную эбонитовую глыбу без диска, махнул — для себя самого — рукой и все-таки поднял трубку. Звонила бухгалтерша:
— С вами ревизор хочет встретиться.
— А она что, уже все кончила?
— Почти все.
— Пусть все кончит.
— Она хочет сегодня с вами поговорить.
— Придется ждать.
— Долго? Ей надо сегодня пораньше уехать к себе в КРУ, у них там сегодня местком.
— Не знаю. Я ухожу в родблок, — сказал Главный. — Меня вызвали. Вы подхватили меня уже на ходу.
Ему сегодня не хватало еще только разговора с представительницей КРУ — контрольно-ревизионного управления. Тем более что он заранее знал, о чем разговор будет. С этой ревизоршей он познакомился почти сразу, как стал Главным, как принял этот роддом. Он еще не успел толком начать работу, как она появилась, и с ее помощью он получил выговор от КРУ. Он и потом получил еще выговор или два от КРУ, но потом он не обращал на те выговоры внимания, а из-за первого просто взбеленился.
Он взбеленился потому, что тогда был новенький.
Все тогда было новеньким: роддом, он сам как Главный, почти все люди в роддоме.
Роддом лишь два месяца как приняли от строителей. Строители даже еще ходили по зданию, ликвидируя разные свои грехи. Грехи были ожиданные — плохо закрепленные раковины, неаккуратно положенная плитка, двери из сырого теса. Были и неожиданные: его кабинет рядом со смотровыми, и — как в смотровых, где это действительно полагалось, — в кабинете тоже был смонтирован унитаз, в котором еще ко всему текла горячая вода. Он с трудом заставил строителей убрать его и убрать трубы и замуровать пол как следует. Ему очень долго пришлось скандалить и, как это ни было противно, пришлось все-таки одолжить в роддоме у Пархоменко некое количество спирта, чтобы как-то разделаться со всей волынкой.
