Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей
На пороге стоял Иннокентий Крутых, обеими руками поддерживая ящик, где ровными рядами белели головки бутылок спирта.
— Вот, — проговорил он и не слишком почтительно грохнул ящик под ноги Юлюсу. С Юлюсом он, конечно, мог обходиться как ему вздумается — это их дело, его да Юлюса, но со спиртом мог бы обращаться поласковей.
— Так, значит, — вымолвил Юлюс и потер затылок, словно прикидывая, куда девать такое богатство. Он, видимо, еще не совсем проснулся. Стоял осоловело и почесывал то за ухом, то подбородок. Только когда бригадир повернулся, чтобы уходить, мои друг бросился к нему:
— Куда же вы, Иннокентий Сидорыч?
Со стороны могло показаться, что он пытается удержать желанного гостя.
— Не человек я, что ли, Юлий Миколаевич? Мне что же, и спать не полагается, как всему честному народу?
— Отоспимся, — решил за всех Юлюс и добавил: — Надо же попробовать.
— Вот вы и пробуйте! — нахмурился гость и махнул рукой.
Как аукнется, так и откликнется. Юлюс тоже сменил тон и, не поймешь, в шутку или всерьез, спросил:
— А что, если тут… водичка?
— Ну, знаете, Юлий Миколаевич! — развел руками Крутых, не находя слов. Потом он развел руками еще и еще раз, точно рыболов, который хвастает небывалым уловом, наконец сплюнул себе на сапог и хлопнул дверью.
Юлюс, не проронив ни словечка, словно меня здесь не было, прошаркал обратно в свою комнату, и через минуту я услышал глубокое и ровное его дыхание. Дыхание спящего младенца. Не нервы, а какие-то стальные тросы. Хоть якорные цепи вяжи. Не лопнут. Тот, ишь ведь, вылетел, плюясь и размахивая руками, а этот как ни в чем не бывало преспокойно уснул. И спит себе. А как я ему завидую — жуть! Знаю, что наверняка мне теперь не заснуть — мысленно я перенесся в Литву. Неужели Дора и сегодня не подала никакой весточки?
Я потихоньку оделся, обулся и осторожно вышел наружу, где царило солнце и сиял нескончаемый полярный день.
Почта, телеграф и телефон теснятся в длинном доме из лиственничных бревен, к которому со всех сторон ведут бревенчатые настилы. Во дворе ввысь устремлены антенны — связь с далеким цивилизованным миром тут поддерживается по радио. В комнате, тесной, как варежка, всегда толчется народ, вечно стоит длинная неровная очередь, поскольку в одном и том же окошке принимают и выдают телеграммы, денежные переводы, корреспонденцию до востребования. Когда я только начал сюда ходить, сидящая за барьером унылая, с неприветливым лицом молоденькая девчушка сухо и официально бросала, что почты нет, и небрежно возвращала паспорт. Но я продолжал ходить каждый день, и она уже перестала требовать паспорт, видимо, запомнила фамилию, и даже с сожалением сцепляла руки: пишут вам, еще не прибыло. С каждым разом ее лицо все больше теплело, я уже не узнавал в ней ту неприветливую особу, которая встречала меня прежде. А когда после месяца хождений мне не было ни письма, ни телеграммы, девушка стала смотреть на меня с нескрываемой жалостью, а однажды даже шепнула: «Может, пошлем телеграмму туда, откуда нет вестей…» Я объяснил ей, что там все знают: и адрес, и то, что я жду, тоскую, а если не пишут, то никакая телеграмма не поможет и ничего не изменит. Действительно, уезжая из дому, я на самом видном месте — в кухне на столе — оставил точный и подробный адрес. И четыре слова: «Если буду нужен — пиши». Теперь я сообразил, до чего глупым был этот текст, сколько в нем дурацкой напыщенности, какая пошлятина… Вот и нет мне письма, нет и телеграммы. Никакой весточки. Это цена, которой покупается гордыня. Если бы Дора так вот уехала из дому, как отбыл я, если бы мне положили на кухонный стол свой будущий адрес да присовокупили текст в четыре дурацких слова, я, скорее всего, поступил бы точно так же — молчал бы, как рыба. Самонадеянность всегда больно бьет. Ни за что человек не расплачивается такой дорогой ценою, как за собственные пороки.
Бегством от себя это не назовешь, поскольку все мы прекрасно сознаем, что убежать от себя нельзя, как нельзя себя и догнать. Скорее это бегство от необходимости действовать. Останься я дома, такая необходимость возникла бы неизбежно, так как мы с Дорой были просто обязаны что-то делать, чтобы остановить начавшийся разлад. Явных признаков этого разлада еще не было видно, по крайней мере для постороннего взгляда он был незаметен, но мыто понимали его неизбежность. Не столько понимали умом, сколько чувствовали приближение худших отношений, как старые ревматики чувствуют близкую перемену погоды по ломоте в костях. И мы оба чувствовали это, но ни один из нас ничего не делал для того, чтобы предотвратить надвигающийся разрыв, отвести его или сообща преодолеть. Каждый считал, что не он, а другой обязан предпринять первый шаг, поэтому выжидали оба. Выжидали преступно беззаботно, подобно жителям береговой полосы, которые засели в своих жилищах перед наступлением неизбежного половодья, уповая на то, что их безмолвные мольбы повернут реку в другое русло и вода обойдет их дома. Оба мы понимали порочность пассивности и все равно ждали. Сделал продиктованный необходимостью шаг я. Как мужчина. Теперь, основательно все продумав, я понял, что шаг был ложным. Я совершил ошибку, и мой отъезд был похож на бегство от себя. Я лишал себя всякой перспективы, по существу, я все бросил на произвол судьбы, надеясь в душе, что все уладится само собой. Сейчас я пытался утешить себя мыслью, что бегство это все же чего-то да стоит, поскольку оно заморозило наши отношения в определенном состоянии, не давая углубляться трещине. И особенно большие надежды я возлагал на всемогущее Время. Ведь все мы хорошо знаем, что часто Время само вырабатывает решения, распутывает головоломки за нас, обладая тем удивительным свойством, которое заставляет нас взглянуть на свое прошлое, свою деятельность, свои победы и поражения совсем иными глазами, оно невольно переоценивает ценности — то, что вчера было важно и значительно, нынче выглядит ничтожным и смешным.
Вторая глава
Почти целую неделю мы с Юлюсом жили на узлах, сваленных около бетонной площадки, с которой каждый день взлетали вертолеты. Погода установилась — ни ветра, ни тумана, все просматривается до самого горизонта. В такую погоду только и летать. Но чем лучше погода, тем сложней с самолетами. Что до вертолетов, то их всегда не хватает, погода тут ни при чем. К тому же разве можем мы равняться с экспедициями — у тех загодя заключены договора с местным авиаотрядом на целый год вперед. У них загодя составлена смета, они тысячами швыряются, эти экспедиции. Им и вертолет подают в первую очередь, а мы, так сказать, прибившиеся к рейсу попутчики: найдется свободное место — экипаж возражать не будет. А места нам нужно немало. С нами четыре железных печки да дымоходы к ним, пять рулонов толя, ящик гвоздей и железных крючьев. Одна бочка бензина чего стоит. А еще — мешки с мукой, солью, ящики с крупой, макаронами, сахаром, сухарями, консервами, спальные мешки, охотничья да рыболовная снасть, куча металлических капканов… К тому же нас четверо: Юлюс да я, да две собаки — Чинга и Чак. Обе чистокровные эвенкские лайки, обеих вырастил, выпестовал Юлюс, обучил охотничьей премудрости. Сутки напролет ошиваемся мы у площадки, боимся отойти подальше: вдруг подвернется возможность лететь, а когда она подвернется, возможность эта, — никто не ведает. Бегаем только в столовку. И то по очереди. Наполним котелки и себе, и нашим собакам — и бегом назад. На наше счастье, аэродром расположен, можно сказать, прямо в поселке: десять минут до столовой и обратно.
Сегодня мы почти потеряли надежду, но счастье, как известно, иногда приходит к человеку нежданно-негаданно, словно нападает из засады. Так нагрянула удача и к нам. Вертолет, выделенный геологам, после вмешательства поселковых властей перешел в ведение охотничьего хозяйства. А жители поселка уже давно рыбачили в той стороне, куда вели и наши дороги. Множество бочек хариуса, ленка, тайменя, серебристого сига и щуки (каждая с полено) насолили добытчики хозяйства. Пора доставить домой и людей, и заготовленную ими рыбу. Последнее обстоятельство и решило исход дела, поскольку рыба поселку была ох как нужна. А туда вертолет отправляется порожняком. Только запас горючего берет для себя же. И для нас место найдется, и экипажу почти не придется отклоняться от курса.
Винт вращается все быстрей, быстрей, вертолет принимается вибрировать и дрожать всем своим металлическим телом, в точности как живое существо, кренится то в одну, то в другую сторону, потом подпрыгивает на вершок, снова стукается колесами о бетонную площадку, на миг замирает и вдруг резко кидается вперед. Тряска, скачки, шум — не иначе как какой-то адский аттракцион в Луна-парке. Собаки и те жмутся ближе, прячут морды у нас между ног. А в круглый иллюминатор видно, как с каждой секундой проваливаются вниз взлетная площадка, домики поселка, а люди становятся крохотными, как козявки. Вертолет описывает круг, и вот уже внизу лента реки. Отсюда баржи выглядят детскими корабликами, раскиданными по голубому паласу. Потом исчезает и эта картина, вертолет уже летит над тайгой, и видно, как его тень скользит по вершинам деревьев, проплывает по малым озерцам и болотам, проскакивает над реками, сбегает вниз и вновь взбирается на гору, где на самой макушке, притаившись с северной стороны, еще белеет пятнышко снега. Местами заметны зеленовато-голубые ледяные поля. Успеют ли они растаять? Что за срок отпущен северному лету… Местный люд сам это знает: «Десять месяцев — зима, зато остальное время — лето». Мы летим прямо на север. И пятен снега на вершинах гор становится все больше и больше. Прошлогодним этот снег не назовешь. Какой он прошлогодний, если нынче в мае еще ярилась пурга и снега намело столько, сколько в Литве в самую лютую зиму не увидишь. А внизу все бегут да бегут холмы бесконечной тайги, поросшие щетками лиственниц, похожие друг на друга. От этого однообразия, а может, оттого, что всю неделю нам не удавалось как следует выспаться, Юлюс давно клюет носом, и даже у меня слипаются глаза… Я просыпаюсь от какого-то шума. Это штурман вертолета беседует с Юлюсом. По лицу видать, что человек кричит во всю мощь своих легких, но шум мотора глушит его слова, а в голубых глазах Юлюса светятся выразительные вопросительные знаки. Штурман наклоняется к самому его уху, что-то орет, и вдруг Юлюс, как ужаленный, вскакивает с места и, держась за стенку, ковыляет в кабину пилота. Можно догадаться, что мы долетели и Юлюса вызвали, чтобы он показал, где прячется его зимовье, чтобы лучше посадить машину. Так и есть: вертолет кренится вбок, затем начинает описывать круг. А внизу сверкнул белостенный березовый гай, такой родной и милый в этом царстве лиственниц. Потом выскочил участок каменистого речного берега и стал всасывать в себя наш вертолет, который трясся теперь так яростно, что казалось, вот-вот рассыплется. Придется потом собирать гайки-винтики, а заодно и пуговицы от собственных штанов, да кому только? Однако вертолет мягко приземляется на полоске белой гальки, из кабины выходит Юлюс, берет за поводок Чака, а мне кивком указывает на Чингу. И в самое время, ибо едва пилот подошел к двери, еще и открыть ее порядком не успел, как обе собаки метнулись туда и свалили бы пилота с ног, если бы их не держали. Мы выпустили их, и собаки опрометью помчались куда глаза глядят, лишь бы подальше от страшной рычащей машины. Я бы и сам охотно последовал за собаками, но надо было как можно быстрей выгрузить нашу поклажу — экипаж торопился, путь предстоял немалый.
