Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Так как же, Иннокентий Сидорович, согласны или отказываетесь?

— Отказываюсь, — сквозь стиснутые зубы выцедил Крутых, и, должно быть, каждому стало ясно, каких усилий потребовало от него это слово — бригадирский лоб покрылся испариной.

По-моему, не ради ящика спирта, не ради возможности покрасоваться перед бригадой, а именно ради этой вот минутки Юлюс и пошел на спор. Больше всего, подумалось мне, он желал увидеть Иннокентия Сидоровича таким беспомощным и жалким.

— Что же, остается получить с вас что причитается, — произнес Юлюс таким спокойным голосом, так равнодушно повел плечами, так прояснились его глаза, что можно было подумать: нет на свете человека добрее и счастливее его.

— Получите! А сейчас — за работу! — голос Крутых уже гремел, в нем снова слышались начальственные нотки. Этот голос на нас действовал как удар кнутом на рабочих волов. И теперь мы все живенько спустились вниз, к реке, топая тяжелыми сапогами по загорбинам лиственничного настила. Один лишь Юлюс шагал степенно и неторопливо. За ним семенил здешний старожил, тот самый, что подбил его на спор своими разговорами. Хотя северное лето было, можно сказать, в разгаре и мы на работе задыхались от жары, старичок этот не расставался с засаленным ватником, облезлым меховым треухом, старыми валенками с галошами, которые были растянуты и явно великоваты. Он шлепал за Юлюсом и взахлеб шепеляво тараторил: «Ишь ты, ведь поприжали хвост Иннокентию, в бараний рог согнули, посбивали с него спесь-то… И когда же теперь этот черт рогатый выставит обещанный спиртик?» Я слышал, как Юлюс успокаивал старикашку: «Не волнуйся, папаша, будет дележка, тебя не обойдем».

Из трюмов баржи мы начали выгружать корейскую водку с экзотическим названием «Самбек». Мне довелось отведать ее в первый же день, как только я прилетел в поселок. Мерзкое зелье. С виду вроде ничего, есть даже что-то от коньяка, только, пожалуй, посветлее будет, но пакость невероятная. Даже самый немудреный домашний первачок — божественный нектар рядом с этим «Самбеком». А в трюмах баржи его тысячи ящиков. Все поглотят северяне, ничего не вернут назад, ведь глухой зимой, когда запасы подойдут к концу, выбирать не придется. И с души воротит, и всякие неподобающие слова так и просятся на язык, а берешь в магазине этот «Самбек», да еще спасибо говоришь, да еще радуешься, что достал. Это здесь, в поселке, а что говорить о кочевниках — об оленеводах, которые круглый год в тайге? Там в магазин не сбегаешь, не купишь даже этого окаянного «Самбека», там и «Тройного» одеколона не нюхнешь.

— Эй, интеллигент!

Я не подумал, что это относится ко мне, даже головы не повернул на бригадирский голос, поскольку он меня никогда так не называл. Только когда он крикнул второй раз и буквально пальцем ткнул, я сообразил, что зовут не кого-нибудь, а меня. Я подошел, и Крутых сухо бросил:

— С Юлием Миколаевичем в кузов станешь. Понял?

Чего тут не понять, когда тебе точно показывают твое место. В кузов так в кузов. Не все ли равно. Но что за обращение такое? Даже не издевательское, а прямо-таки ненавистническое.

Юлюс первым забрался в кузов грузовика, подал мне руку. Задний борт машины был откинут, и наши ребята уже втолкнули в кузов конец транспортера. Проверили, прочно ли стал, потом включили на холостой ход, и все мы уставились на бесконечное скольжение ленты. Затем наши грузчики по трапу взошли на палубу баржи, со всех сторон окружили открытый люк трюма, и работа закипела. Побрякивая да позвякивая, по-утиному раскачиваясь, переваливаясь с боку на бок, ящики «Самбека» ползли по живой ленте транспортера к нам с Юлюсом, а мы ставили их в кузов, выстраивая ровными рядами. Подплывает к тебе ящик, подхватываешь его с транспортера, тащишь в противоположный конец кузова, ставишь на пол, возвращаешься и встречаешь следующий ящик с перезвоном внутри. Работа как работа. Так мы соорудили первую шеренгу в четыре яруса, а потом что-то стряслось — то ли лента транспортера разогналась, то ли из трюма стали чаще подавать, но ящики так и летели на нас один за другим, бренча и перестукиваясь, только успевай принимать. Мы уже не ходили, как люди, а бегом носились по кузову, не зная роздыха. Некогда было голову повернуть и как следует приглядеться — что же это такое, в чем дело? Сгорбившись, мы метались, как в каком-то бешеном танце, боясь прозевать хотя бы один ящик — не успеешь подхватить, он съедет с транспортера, грохнется о металлическое дно кузова и разобьется вдребезги. Пот хлестал ручьями, заливал глаза, в голове мутилось от этой дьявольской карусели, и я словно издалека, откуда-то из-под земли расслышал, как Юлюс сказал, что этот проклятый ящик спирта нам боком выйдет, что Иннокентий, черт рогатый, теперь-то и отыграется. Как бы то ни было, а полный кузов мы загрузили, и машина тихим ходом двинулась по лиственничному настилу в гору. Только мы присели отдышаться, не успели ни пот стереть, ни словом переброситься, как подкатил другой грузовик. И как только шофер откинул задний борт, как только мы забрались в кузов, транспортер заработал. И опять пошла несусветная беготня вперед-назад, вперед да назад… Я работал грузчиком четвертую неделю. Чего только не случалось при выгрузке каравана, но такой изнуряющей, такой потогонной работы я еще не пробовал. А больше от издевательства устаешь — сам себе кажешься мизерным винтиком, который крутится по чьей-то чужой воле, или неудачником, которого каждый шпыняет как ему угодно… И это обидное, с нескрываемым презрением — «эй, интеллигент!». Что ж, не такой уж редкий и сногсшибательный случай, если разобраться. Явление довольно распространенное и весьма живучее. Интересно только, когда оно зародилось. В антагонистическом классовом обществе или все-таки позже? Так или иначе, но в эпоху Всеобуча что-то многовато таких нечутких и, я бы сказал, нахальных личностей проживает на наших географических широтах. Зачем горячиться, зачем портить себе нервы, если их достаточно ловко портят другие? Наши ошибки — наши резервы. Так бы и относиться, и радоваться бы, что у нас такие нескончаемые, просто неисчерпаемые резервы. Так-то, почтеннейший интеллигент, и следует относиться к этому делу, а не заливаться краской, как гимназистка при виде зеленого огурчика…

У меня свалилась с руки брезентовая рукавица, и лента транспортера отшвырнула ее куда-то под колеса. Голая ладонь в единый миг покрылась занозами от шершавых планок, из которых были сколочены ящики «Самбека». Интересно, кто там у них мастерит эти ящики? По-моему, я краем уха слышал, будто в той стране обязательное высшее образование… Кто бы ни мастерил, а мог бы хоть чуточку пообтесать. Видимо, недосуг, небось они там тоже вертятся, как я и Юлюс с их проклятым «Самбеком». Пока жив, ни капли этой мерзости в рот не возьму. Хоть и подыхать буду от жажды…

Мы справились со вторым грузовиком. Юлюс похлопал меня по плечу, но от его похвалы мне легче не стало. Даже, может, наоборот. Да и сам он был похож на выуженного из речки окуня: весь мокрый, сочащийся, ртом хватает воздух, никак не отдышится.

— Пошли, — сказал он и слизнул ползущий в рот ручеек пота. Я не знал, куда он меня ведет, но послушно потащился следом. Такой у нас был уговор: и здесь, и в тайге я слепо повинуюсь любому его приказанию, слушаюсь каждого слова. Надо сказать, что покорность не раз спасала меня от неприятностей. А в конце концов, выбора у меня не было. В первый же день, как только мы встретились, он сказал, что возьмет меня в тайгу только после того, как я с месяц поработаю на выгрузке каравана. «Это еще зачем?» — спросил я, а он ответил, что сотня-другая никогда не помешает. За эти три недели я успел заметить, что дело вовсе не в сотнях, хотя заработки здесь поистине сказочные: за неполный месяц я зашиб чуть не полтыщи.

Мы поднялись по шаткому трапу на баржу. Юлюс разыскал бригадира и отвел его в сторонку. Я постарался держаться поближе к ним и расслышал, как Юлюс сказал:

— Если вы, Иннокентий Сидорович, и дальше будете вести себя так по-свински, я вам тоже подложу крупную свинью.

— Какую же это свинью вы можете мне подложить, Юлюс Миколаевич?

— Обыкновенную. Сам уволюсь и его уведу, — он кивнул в мою сторону. — А потом, не забудьте, я обещал нашим пол-ящика спирта. Могу дать им через неделю, а могу и сегодня же, как только вы рассчитаетесь. Кто тогда завтра выйдет на работу? Вы один? — Он задавал вопросы, не ожидая ответов. Обернулся, взял меня за руку, и мы сошли по трапу на берег, покинув Крутых в задумчивости. Видимо, все-таки он решил верно: против ветра не подуешь. И все оставшееся время смены транспортер не выкидывал своих дурацких шуток, прекратилась и бешеная карусель, хотя нельзя сказать, чтобы мы зевали по сторонам или считали ворон.

Когда мы отстояли смену, часы показывали два ночи, а на северной стороне неба висел огненный шар солнца, весь небосвод искрился пурпуром и светло было, как в полдень. Три недели прожил я здесь, но никак не мог привыкнуть к очарованию полярного дня. Каждый раз белая ночь действовала на меня как некое волшебство. Вот я проваливаюсь в сон, где реальность переплетается с подсознательными образами, и трудно отличить, где настоящее, подлинное, осязаемое и где начинается мир фантазии. И каждую ночь я испытываю чувство, будто не только я один, но и все вокруг занимаются чем-то запретным, кощунственным, не дозволенным человеку. По-моему, это чувствуют и все предметы. Тротуарный настил из толстых досок, словно разбуженный нашими шагами, тоскливо скрипит и вздыхает; сонные собаки подымают морды и укоризненно глядят нам вслед; даже моторы грузовых машин и те как бы смущены собственным шумом; люди же разговаривают вполголоса, не так, как в дневное время; куда-то попрятались птицы — не видно бегущих по земле их теней, не слышно ни писка, ни щебета. А может, они просто сидят на гнездах, высиживают птенцов? Ведь самая пора гнездований. Как оно там, в Литве, а? Небось луга уже скосили, поймы тоже, повсюду пахнет сеном… Но об этом не надо. Лучше не думать. Не выпускать из бутылки этого неукротимого джина, а то после и сам себе места не найдешь. Пусть он сидит там, на дне бутылки, закупоренной и залитой смолой, пусть дремлет сам и другим не мешает…