Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Ах, какое тут переживание и какие тут яркие типы, — говорил он. — Это не то что: «Дней бык пег, медленна лет арба. Наш бог бег, сердце наше барабан». Волапюк: бык, бог, пег, бег… Готтентотский язык.
И Михаил Яковлевич закатывался смехом и увлекал других.
Если сидел за столом старый словесник, хозяин заставлял дочь свою декламировать «Левый марш» Маяковского и говорил, качая головой:
— Революционная динамика, дражайший, передана неотразимо. Только и осталось нам, старикам, развести руками и расписаться: да, брат Пушкин, тебя перекрыли, шабаш. Кишка тонка у тебя, озорного арапчонка, ничего другого не скажешь.
При медиках он превозносил народных знахарей и рассказывал все одну и ту же историю про бабу с соседней улицы, которая, отчаявшись в ученых врачах, выписалась из больницы, выпарилась в бане, натерлась мятой и тут же выздоровела от чахотки. Михаил Яковлевич в упор ставил тогда вопрос:
— Ну-ко, покумекай. Не прав ли в таком случае покойный граф Лев Николаевич, решительно отрицавший ученую медицину?
Как правило, старшая его дочь, молодой врач городской поликлиники, обрушивалась на отца с силой лавины, смыкаясь с гостем. Если гость был инженером, тогда о медицине и помину не было. Говорили о том, не станет ли в будущем человек рабом машины. Но и тут в зависимости от направлений мысли гостя менялась ситуация противоборствующих сторон. С одинаковой охотой хозяин отстаивал мнение о благодеяниях техники или ругал ее и утверждал, что придет время, она загадит воздух, воду, истребит природу и самого человека сживет со света. В доме изгнано было все, что могло напоминать «провинциальщину». Здесь с ужасом говорили о картах. Любители «своих козырей» или преферанса или «козла» о своих наклонностях боялись в этом доме заикаться. Презиралось и клеймилось пьянство, с которым просили не смешивать «разумную выпивку». Угощались тут настойкой из граненых графинчиков, и до тех пор, как гости «станут навеселе». Царила во всем благопристойная умеренность. Как только кто-нибудь излишне заговаривался, графинчики незаметно и мгновенно исчезали со стола. Тогда Михаил Яковлевич комично заглядывал в рюмки и пожимал плечами, что должно было означать его полную готовность продлить веселье, но вот вино иссякло.
В доме был принят культ «культурных развлечений»: пение, декламация, шахматы, вальс под патефон, за который Михаил Яковлевич стыдился.
— Кабы были деньги, разве допустил бы я эту провинциальность, я бы завел пианино. Но бодливой корове бог рогов не дает.
В столовой под стеклом в дубовом шкафу блестели позолотой «мировые классики» в редакции Венгерова, сочинения Реклю и Брема. В городе уверяли, что Михаил Яковлевич из расчета, чтобы дети книг не трепали, «потерял ключ от шкафа». Достоверно известно было: в спальне на столике у хозяина лежал граф Салиас, Потапенко, Шеллер (Михайлов), Боборыкин. Но он стыдился их называть, тайно всю жизнь перечитывая.
Михаил Яковлевич имел собственный домик за городом в чудном саду с терновником, грушами, крыжовником, малиной, ухоженными яблонями и прославленной горбатовской вишней. Плетни сада доходили до откоса реки. Весной буйная зелень заслоняла домик, оставляя для глаза прохожих одну только черепичную крышу. Летом компании собирались в саду. Из окон домика видно было все Заречье с пышными поймами и ракитником, за которым теснились березовые рощи. Красота неописуемая!
Пахарев явился в гости, когда уже были все в сборе. Ему бросились в глаза две шахматные доски на столике, что его приятно удивило: он был страстным шахматистом. Стол был накрыт, но гости следили за исходом матча между Людмилой Львовной и Габричевским. Все сразу поднялись. Увидя Пахарева, хозяин обнял его за плечи, хозяйка пожурила за уединенный образ жизни.
«Как это мне нехорошо, — силясь удержать улыбку на лице, подумал Пахарев, здороваясь с Людмилой Львовной. — Я даже волнуюсь и краснею…»
Оба сухо и наскоро поздоровались. После того хозяин поднял рюмку и позвал гостей.
— Приложимся к винцу, потом и к огурцу, — проскандировал он.
Не дожидаясь прочих, он «первый показал другим дорогу», как сам любил выражаться. Рюмочки были миниатюрные, настойка едва ли доходила до желудка, теряясь на поверхности слизистой оболочки рта. Зато часто прикладывались, и у Пахарева закружилась голова. За столом шел уже разговор о предстоящей встрече Капабланки в Буэнос-Айресе, высказывались опасения, не потеряет ли он звание чемпиона, встретившись с Алехиным.
Все стали говорить о шахматистах, чтобы сделать приятное Пахареву, о значении шахматной, игры, о ее красоте и пользе. Можно было подумать со стороны, что здесь собрались шахматные маньяки. Имена чемпионов то и дело срывались с уст. Надзвездный спросил: «Воспитывает ли шахматная игра характер человека, или она суть пустая игра ума?» Начался спор, чтобы угодить хозяину. Пахарев предавался разговору с большой охотой. Но после нескольких фраз, которыми он обменялся с хозяином, убедился, что тот ничего не знает больше.
Это насмешило его и показалось очень забавным. Он стал разговаривать с другими и понял, что те знали еще меньше.
«Вот чудаки, — подумал он. — Неужели это наивное притворство им нравится?»
Ему стало скучновато. Он стал рассматривать классиков в шкафу. Но тут как из земли выросла дочь хозяина. Она задала ему много вопросов о том, сколь сильно играли в шахматы Толстой и Ленин. Пахарев с неохотой ответил на это. Тогда она спросила и о Тургеневе. Он признался, что с этой стороны он плохо знает биографию писателя. Тогда та раскаялась в опрометчивом вопросе и предложила ему сыграть с ней и с Лизой. Он дал им по ферзю вперед и быстро выиграл партии. Хозяйка стояла в это время подле доски и якобы со страшно заинтересованным видом следила за исходом дела, спрашивая иногда, как ходит слон и как это так можно пешкой побить королеву. Как только проигрыш дочерей обнаружился, она радостно объявила гостям, что Семен Иваныч разбил их в пух и в прах. Изумленный хозяин мобилизовал всех, и надо было снова показывать, как Семен Иваныч достиг столь блестящей победы. Хозяин попросил записать партии, чтобы разобрать их на досуге. Семен Иваныч почувствовал, как голова его пухнет от постоянного напряжения говорить то, что говорить неинтересно и что говорят все, и казаться не тем, чем он был. Его угнетало и то заметное предпочтение, которое ему здесь оказывалось, и то, что он является невольной причиной, вынуждающей всех гостей притворно увлекаться шахматами. Он сказал с мягкой настойчивостью, что шахматы ему надоели. Хозяин расценил это про себя как деликатное великодушие. Тогда еще с большим азартом все принялись настаивать, чтобы он сыграл с Людмилой Львовной. Теперь уже все гости столпились у столика и следили за игрой, иногда
