Юность - Николай Иванович Кочин

глаза, я бродил по базару. Я любил бродить по площадям мужицких торжищ. Кругом биение меркантильных страстей, а тебе нет никакого до них дела. Тебя это веселит, как чуждое, но поучительное видение. Вот с любопытством взираешь ты на мужика, из сил выбивающегося, чтобы только доказать, как хороша его одер-кляча, хотя для всех очевидно, что житья ей самая малость, но хозяин хлопочет около нее, бьет кнутом по сухому крупу, приговаривая: «Тысячу лет проживет Сивка, право, тысячу лет. Смотри, силища какая. Силища громадная… Тише, лукавый!» — кричит он, хотя «лукавый» только лениво переступает при ударе кнутом, и силищи в нем ровно столько, чтобы устоять на ногах. Ты проходишь мимо беснующихся баб. Одна из них хватает тебя за полы, чтобы сбыть несъедобный пирог с требухой, упрятанный ею под тряпье. Ты отнекиваешься, вырываешь полу, но все-таки остановишься. Ну, как же не послушать их цветистую речь, исполненную такой выразительности, меткости, дерзкого веселья, что никогда никому из профессиональных краснобаев так не придумать, так не сказать, так не слукавить. Подумаешь только, как тускло и вяло говорили мужики в тех книгах, которые я читал, а тут все так поистине замечательно! Каждая жилка речи исполнена крови. Каждый жест просится на сцену или, того лучше, на картину пытливого художника. Каждой интонации позавидовал бы любой лицедей нашего века. И всем этим наслаждайся даром и вволю. Ну, и купишь пирог, чтобы только побалагурить, купишь и бросишь, потому что разжевать его нет никакой возможности. Он не пропечен, из слежавшейся муки, и, вместо расхваленной печенки, там одна видимость рубца. Ах! бабы, бабы, всегда вы кружите мне голову, тут какой-то рок, какой-то опьяняющий рок! Ты пробираешься щепными рядами, где продают заведомо плохие кадки, ушаты, которые протекают, липовые дуги и опарницы. Дерево все сырое, наскоро сколоченное или согнутое, плохо отесанное, но хозяину что до того: он изо всей силы старается уверить покупательницу, насколько все это добротно, и клянется, и бьет себя в грудь, и призывает в свидетели саму богородицу:

— Да вот, растащи меня на этом самом месте нечистая сила, чтобы вода потекла из этой шайки, да обзови меня тогда, как тебе хочется, бей меня и режь меня, исщипли мою седую голову за бесстыдство да за обман. Да покарай меня господь, ежели я вру. Да накажи меня три святителя, пусть руки и ноги мои отсохнут, пусть лихоманка заберет меня, окаянного…

Баба платит деньги за покупку и у колодца проверяет добротность шайки, наполняя ее водой. Вода течет из шайки, как из решета, течет снизу, хлещет из боков. Баба хватает шайку с водой и несется к продавцу, чтобы его уличить, но дорогой вода успевает вытечь.

— Батюшки мои! — вопит баба на ходу и обливает прохожих. — Шайка-то — чистое решето, течет. Давай деньги обратно, бес бородатый.

— Проходи, проходи, матушка, — отвечает продавец, занятый другими. — Много тут вас ходит, болтают попусту, добрых людей мутят. У меня шайки не текут, у меня товар первосортный, не первый раз торгую.

Ты идешь, обвеваемый волнами гула, выкриков и исступленной божбы, застигнутый половодьем страстей, выплеснутых из душ наружу…

Я встречал и наших мужиков, которые нуждались в покупном хлебе и охотились за продавцами, но Ишакова не было на площади. Правда, его видели наши земляки в каком-то проулке, а потом и след его простыл.

— Ну, как? — спросил земляка. — Ведь хлеба-то нету, чего ждете?

— Ой, милый, его тьма-тьмущая, да пора не пришла для нас. Он скуплен еще за околицей. У каждого скупщика свои люди, они для него и орудуют, набрасываются на приезжего мужика, как воробьи на пшено.

Действительно, вскоре окраина базара заметно оживилась. То и дело проходили в проулок люди, несущие на плечах пудовики, а где доставали их, неизвестно. Видно, спекулянты уже открыли торг, и нуждающийся люд отхлынул с площади на окраину села и там рассосался.

Ишакова я увидел в воротах одного дома, выходящего в глухой проулок. Он осторожно выглядывал из-за двери на улицу, кивал головой проходящему с пустым мешочком и уводил его за собою. Вскоре он выпроваживал его со двора и опять прятался за верею. Иногда он выходил на площадь и через усады вел к себе покупателя. Я осмелился приблизиться ко двору, где стояла его телега, с которой он ссыпал покупателю рожь из последнего мешка.

— Как спекулируется, дядя Иван? — спросил я, вывертываясь из-за угла. — Помогает ли бог в этом деле и особенно Николай-угодник?

— Бог со мной не кумится, — ответил он смутившись. — Вот последний свой пудик продаю на расходишко. Деньги нужны — гвоздей купить да коробку спичек — в доме нету. Дела наши крестьянские — дрянь.

— А мой кум тоже, кажись, у тебя покупал, — говорит мужик, доставая кисет и вынимая деньги. — Чего уж тут греха таить, парень, — обращается он ко мне, — не деньги я отдаю ему, а слезы сиротские.

— Молчи ты, калика перехожая, дал слово, держись, — цыкает на него Ишаков.

Он должен выдать сдачу мужику, но мелочи нету под руками. Еле просовывая два пальца в разбухший от керенок карман, он вынимает бумажки, одну за другой, но все они сорокарублевого достоинства. Бумажки падают на землю и прилипают к дегтярной оси или остаются на потных его ладонях.

— Ладно, — говорит он, торопливо сунув покупателю большую керенку, — иди с богом, шут тя возьми, никаких твоих денег не надо… Ненадежный мужик.

Он садится на ступицу колеса и говорит:

— Со мной поедем, чем к мужику проситься. Н-да! Погляжу я, все доглядывают за мужиком, на слово ему не верят…

Мы выезжаем на площадь, и тут он останавливает лошадь и передает мне вожжи:

— Забегу к приятелю на минутку.

И целый день сижу я на телеге, держу вожжи в руках и поджидаю хозяина. Он возвращается только в сумерки, покачиваясь, выкрикивая мое имя на всю опустевшую площадь базара. Я погружаю его в телегу, с трудом переваливая вялое его тело через грядку. Там он вынимает бутылку, машет ею в воздухе, взбалтывает жидкость и опрокидывает в рот. Он отдает мне остатки и сует в руку половину соленого огурца, запачканного махоркой. Я не смею отказываться.

Когда мы выезжаем в открытое поле, он вольготно разваливается в телеге.

Над нами небо, как грозная туча, ночь — глаза выколи, не видно ни зги, но мерин Ивана Егорыча бежит уверенно и бодро. Он исходил эту дорогу за свою жизнь несчетные разы.

— Ну, ладно, — говорит Иван Егорыч. — Ты вот и читака, и писака, ты мне напрямки скажи: куда все идет, куда все катится? Мы, мужики, народ