В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Сколько слов я уже перебрал, опускаясь в прохладные долы и поднимаясь на лесные пригорки, где вершины могучих деревьев касались синего неба, и искал слова, пока птицы пением своим не подсказали мне, что я с самого начала пошел по неверному пути, что величие и великолепие Ярошенковского леса во все времена года передать словами нельзя — красоту эту можно передать только пением. Временами мне казалось, что птицы поют здесь иначе, чем в Меджибожском и Ружинском лесах, красоту которых тоже не передать словами. Лишь тянувшееся в стороне асфальтированное шоссе, что поднималось вверх и опускалось вниз мимо могучих дубов, мешало мне вообразить, что до меня здесь не ступала нога человека, и забыть, что я здесь когда-то уже был. С тех пор прошло уже тридцать с лишним лет. И что можно столько лет спустя запомнить о лесе, через который мы тащились темной холодной ночью на скрипучей телеге? Но в Красном и в Тиврове я был тогда несколько дней, и мне кажется, что я там узнаю каждую улочку, каждое крылечко…
В Тиврове, которое после войны, как многие другие местечки, превратилось в деревню, я, наверно, не побываю. Тем более что история с тивровским парнем, из-за которого я, собственно, приехал сюда, случилась не там, а в Красном. Ее мне вкратце рассказал казатинский Зиша-Адмиралтейство. Сам не знаю по каким приметам, я, выйдя из леса, узнал красненское шоссе. Я обрадовался ему, как родному дому после долгих лет скитаний. Скорее всего, потому, что знаю: в Красном не встречу новых кладбищ — заросших травой рвов, как в других местечках.
Солнце, которое я оставил на той стороне леса, догнало меня на лугу: он примыкал к шоссе. Ивы, под которыми в летние вечера шептались влюбленные пары, сильно постарели, их склоненные ветки касались собственной тени. Вернувшись с луга опять на шоссе, я обрадовался рассыпанным соломинкам, оставленным проезжей телегой. Я шел и останавливался, все искал следы и приметы тихого, зеленого далекого местечка и то и дело ловил себя на том, что чувствую в воздухе знакомый издавна запах гречневых оладий, что пекли в канун субботы.
И вдруг я остановился. Не ошиблась ли дорога, выпустившая меня из леса, не вывела ли она меня на шоссе, ведущее совсем в другое местечко? Откуда взялась здесь широкая река, заманившая к себе заходящее солнце? В Красном, как я помню, была маленькая, узенькая речушка, и текла она не здесь, а в другой стороне, под деревянным мостком, где стояли кузницы. Нет ни мостка, ни кузницы, ни церквушки на горке, ни кирпичного домишка фотографа, да и сама горка здесь, кажется, другая: она меньше и ниже той, что была когда-то. Я еще стоял под горкой, а уже видел базар с его ларьками и столами и на базарной площади дома с красными ставнями и с низкими крылечками. Теперь я не сомневался, что нахожусь в Красном: узнаю домики — они тесно прижимаются, как прежде, друг к другу. Только возле самой базарной площади они стоят обособленно, словно поссорились, а ссориться в прежнее время им было из-за чего: три из пяти длинных домов были когда-то заезжими домами. Вон в том постоялом дворе, куда я когда-то заехал, рассохшиеся ворота сарая до сих пор, как мне показалось, сохранили свой цвет — они темно-зеленые. Интересно, что здесь теперь? Может быть, тоже заезжий дом, коммунальный конечно. Я постучал в завешенное окошко. Никто не отозвался. Заглянул во двор — никого там нет. На разбитой, без колес телеге лежали рассохшийся, потрескавшийся бочонок и полуистлевший хомут.
Я не был голоден, но не мог пройти мимо ресторанчика — он помещался в среднем на площади доме — и зашел туда. Тогда здесь столовались постояльцы заезжих дворов и обслуживала их дочка хозяина, девушка с глубокими темно-синими глазами.
— Вы не можете мне сказать, — обратился я к молодой женщине в коротком фартучке и в белом накрахмаленном кокошнике, принесшей мне еду, — остался ли кто-нибудь из тех, кто когда-то жил в этом доме?
— В этом доме никто никогда не жил.
— Как это никто никогда не жил! Я был здесь много раз! Неужели я что-то спутал? Мне помнится, что именно в этом среднем доме…
— А когда вы у нас были? — спросила официантка, присев к моему столику.
— Лет тридцать — тридцать пять тому назад.
— Только и всего! — рассмеялась она, пряча голые руки под фартук. — Теперь я понимаю, о ком вы спрашиваете. О Перцовских. У них была, говорят, очень красивая дочка. Что-то особенное! Неха звали ее. До сих пор люди вспоминают ее красоту. Действительно, их дом стоял на этом же месте. Но он сгорел. И с тех пор прошло уже много лет. Колхоз построил новый дом и открыл в нем ресторанчик.
— А что сталось с Нехой?
Женщина посмотрела на меня как на человека, который явился сюда искать свою прошедшую юность.
— Спросите об этом у стариков. Когда Перцовские отсюда уехали, меня еще и на свете не было.
Потому ли, что официантка уже успела кому-нибудь сказать, что приехал человек, прежде бывавший в местечке, и что он расспрашивает о Перцовских; потому ли, что наступили вечерние часы, когда дома никому не сидится и в местечке начинаются разговоры без конца и начала, но, выйдя на улицу, я застал на базарной площади, возле открытых дверей парикмахерской, кружок людей, что-то обсуждавших. Среди них были и две нарядно одетые женщины, которых я видел из окна колхозного ресторана. Наверно, официантка шепнула им обо мне. Не успел я сказать и полслова, как меня начали «экзаменовать», кого я здесь еще знаю, кроме Перцовских. Мне помогали вспомнить, называли то одного, то другого и смотрели при этом на меня как на человека, который хочет выдать себя за их земляка.
Особому «экзамену» я подвергся у Моисея-Арона, местного часовщика, как представился мне мужчина с быстро бегающими глазами: такие глаза все видят, все замечают и все им надо знать. Молчали только две нарядно одетые женщины. Но почему они так таинственно улыбаются?
— Послушайте, вот этого еврея вы должны знать, коль скоро вы говорите, что когда-то были у нас, — сказал мне Моисей-Арон, кивнув на маленького старого человечка с кнутом, заткнутым за пыльное голенище сапога. — Зовут его Калман. Он был когда-то главным балагулой в местечке, теперь он в колхозе самый главный пастух. Его вы должны знать, если
