В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Я присел к Нисону за стол и почувствовал на себе столько любопытных взглядов, что не мог отказаться поставить автограф, хотя эту книгу не я написал.
— Как я понимаю, вы что-нибудь нам скажете, — обратился ко мне Нисон и, не дожидаясь моего согласия, попросил музыкантов отдохнуть, а гостей наполнить рюмки.
Я встал и сказал по-еврейски:
— Мазл тов вам, жених и невеста!
Я не сразу понял, почему по столам прошел шепот и почему со всех сторон вдруг послышалось: «Горько! Горько!» Но когда человек с остроконечной бородкой за соседним столом сказал мне: «Ничего, товарищ, ничего! Продолжайте, как начали, по-еврейски. Для тех, кто не понимает, мы переведем», — я уже не нуждался в объяснении, почему вдруг пристали к жениху и невесте, чтоб они расцеловались. Я просто упустил из виду, что здесь не одни евреи. Но раз здесь такие переводчики, которые переводят «мазл тов» — «поздравляю» — на русское «горько», так лучше я сам переведу свой тост. А чтобы я продолжал его по-еврейски, на этом настояли уже русские гости. Если я ненароком что-нибудь пропускал в переводе, тут же вмешивалась тетушка Шейндл, прибавляя при этом что-нибудь от себя, и таким образом получился уже совместный тост, скорее ее, чем мой.
Когда тетушка Шейндл закончила говорить, возле нас стало так тесно, что не только присесть, но и стоять негде было. Одним или двумя вопросами никто не обходился.
Не вмешался бы вовремя Нисон, кое-кто вообще бы забыл, что гуляет на свадьбе. Но Нисон не забывал, что сваты невесты и жениха ему, младшему сыну Мейлаха и самому молодому дяде невесты, поручили главенствовать на свадьбе. Он-то и подал условный знак, и откуда-то сбоку одна за другой выплыли женщины с румяными медовыми коврижками и, танцуя, закружились возле столов. Вела их бабушка Гитл.
Самую большую и самую красивую коврижку поднесли дедушке Мейлаху. Он по-прежнему сидел возле жениха и невесты, улыбался, и светлые глаза его сияли еще ярче.
Если мамы и бабушки пустились в пляс, как тут усидеть за столом детям и внукам? Но молодежи здесь было тесно. И когда оркестр, игравший «Биробиджанскую веселую», начал, как это принято сейчас, сам себе подпевать: «Коль плясать, так плясать…», молодежь потянулась на улицу.
— Послушайте, — сказал Нисон, пытаясь перекричать помощника фотографа Хаскла, не перестававшего задавать вопросы и мучиться от тесного жилета, обхватившего его, как зашнурованный корсет. — Послушайте, давайте отложим наш разговор и посмотрим, что делается на улице. Папа, ты пойдешь с нами. Может, ты устал?
— От радости, сынок, не устают, — ответил дедушка Мейлах и поднялся из-за стола.
Ночной осенний ветерок так ощипал деревья, что луне негде было спрятаться, и она кружилась над улочкой вместе с танцующими парами, и свадебный шатер постепенно превратился в большой серебряный холм.
— Не вы сегодня спрашивали в гостинице место? Есть свободная комната.
Но воспользоваться комнатой мне не пришлось. Прозорливый Натан Давидович Шадаровский, предупреждавший меня, что раньше чем утром отсюда меня не отпустят, все же немного ошибся: меня не отпустили и на следующий день.
Крыжопольская свадьба, начавшаяся в субботу, продолжалась и в воскресенье и закончилась поздно ночью. Праздник перешел в будни новой трудовой недели.
После ливня
Оказывается, из-за того, что шаргородский автобус ушел из Ярошенко за два часа до того, как я приехал туда из Крыжополя кишиневским поездом, и мне не на чем было добраться до Красного, я оказался в выигрыше. Но в чем заключался мой выигрыш, я узнал немного позже, когда оставил тихую, дремлющую станцию, высокое солнце в небе и вошел в густой, темный лес.
А что еще оставалось мне делать, кроме того как отправиться пешком в Красное: автобусов сегодня больше не будет, а время не терпит. Ждать случайной машины — просидишь неизвестно сколько. Девять-десять километров — не такое уж большое расстояние, хотя троллейбусы, автобусы, такси отучили горожан от ходьбы.
Интересно, неужели местечковые жители тоже разучились ходить пешком, что никто из красненцев не приехал кишиневским поездом? Ведь больше двух, двух с половиной часов дорога не займет. Воз вещей, как в прежние годы, сейчас никто из города с собой не тащит. А окажется у кого-нибудь тяжелый чемодан, тоже не страшно… Нет теперь, кажется, станции, где бы не было автоматических камер хранения. Опустил в автомат монету, и ты свободен. Надо только запомнить выбранные тобой четыре цифры — без этого заклинания стальная дверца не откроется. Но и это не страшно. У автоматов есть хозяин, и они его слушаются. Придет механик. Назови ему две-три приметы, и он вернет тебе вещи. Но лучше не забывать номер — хлопот не оберешься. И так как я постоянно в дороге, еду из местечка в местечко и все время имею дело с автоматическими камерами хранения, я и выбрал для них четыре постоянные цифры: «2671», что, согласно еврейскому алфавиту, означает слово «Бузи» — имя моего любимого поэта, погибшего молодым на фронте, певца еврейских местечек Бузи Олевского. Имя его я никогда не забуду, так же как строки его стихотворения:
В лесу далеком тает солнца луч,
Звезды далекой новый луч родился… —
которыми я встретил густой Ярошенковский лес.
Как я ошибся, заранее рассчитав время в пути: трудно представить себе человека, который, войдя в Ярошенковский лес, не замедлил бы шаги! Промчаться через этот лес на автобусе, к тому же в такой погожий день, как сегодня, просто грех, большой грех! А приехал бы я другим поездом, успел бы я тогда на автобус и не отправился бы пешком.
Мне просто повезло, что шаргородский автобус, идущий в Винницу через Красное и Тивров, прошел станцию Ярошенко за два часа до прибытия кишиневского поезда.
Ярошенковский лес в начале осени…
Я искал слова, чтобы описать его в прозе, и нужных слов не нашел. Обратился я тогда к самому богатому кладу нашему, к языку поэзии, и тоже не нашел. От всех подобранных мною слов Ярошенковский лес отказывался, качал ветвями и кронами: «Нет, нет, нет…» И заставлял меня искать новые слова. И я опять их искал,
