Валерий Брумель - Не измени себе
Он быстро зашагал от меня по коридору. Я поглядел ему вслед, подумал:
«Не придет!»
И действительно, он больше не пришел…
Наконец появилась моя супруга. Не оправдываясь, она с порога объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю…
Я перебил ее:
— Я уже ничего не думаю.
Людмила чуть опешила, изумленно спросила:
— Почему?
Я спокойно ответил:
— Так лучше.
Она заплакала. Тихо и искренне. На жену подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие.
Людмила снова стала каждый день ходить в больницу, ухаживать за мной, носить продукты. Наши взаимоотношения вроде бы опять наладились…
В больнице было скучно. Мучаясь от безделья, я читал все, что попадалось в руки, — газеты, книги, журналы. Из газет я узнал, что одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги с производительностью в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль, теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым на борту… Я вдруг остро ощутил оторванность от мира, неприятную опустошенность. Я подумал, что, в сущности, я никому не нужен. Есть ли я или меня нет, в окружающем мире мало что изменится…
Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. И, наблюдая, я чувствовал — в моей душе что-то неуловимо переворачивается. Словно до аварии я ходил на голове, а теперь начал вставать на ноги. Все, что раньше было обыкновенно, привычно, неинтересно, вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Я ведь не видел людей. Когда они кружили вокруг меня восторженным роем, я видел только толпу. Что-то жужжит, наговаривает, хвалит, а я сам себе на уме… И вдруг этих людей не стало рядом со мной. Я задумался над этим и пришел к горькой истине: оказывается, кроме жены, у меня, по сути, никого и нет. Кислов, Воробей — да, они оставались самыми верными, но все-таки приятелями. Они не несли всех тягот, которые тянула Людмила на протяжении этих восьми месяцев. Именно она — я вдруг остро ощутил это — и осталась самым близким для меня человеком. Со своими скандалами, капризами, прихотями, но единственным другом. Ее жалость ко мне — то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, — превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий. Стыдно признаться, но я стал бояться, что она меня бросит.
Однажды ночью, лежа на своей больничной койке и раздумывая о наших ссорах с Людмилой, я подумал: «Пропади все пропадом — слава, деньги, известность! Была бы только рядом она».
Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю — может быть, напрасно?
КАЛИННИКОВ
Радость в жизни непостоянна, на нее отпущены минуты, а вот неудачи сопровождают нас всю жизнь. Видимо, на роду мне было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, под стук колес, один на один с собой. Как только я выходил из вагона, на меня сразу наваливалась куча неприятностей.
Я вновь почувствовал сопротивление. Было странное ощущение, что передо мною все время стоит некая стена. Причем стену эту возводят явно неглупые люди, все делалось тонко, терпеливо, расчетливо.
После решения ЦК КПСС создать на базе нашей проблемной лаборатории филиал одного из институтов по травматологии я столкнулся с массой препятствий.
На первом этапе строительства нужно было заложить и построить внеплощадные инженерные сети: водопровод, канализацию, энергоснабжение, радио, телефон, экспериментальные мастерские, котельную.
Техническую документацию по этим сооружениям нам выдали в недостаточном количестве экземпляров и вдобавок графически плохо выполненную. Это обстоятельство надолго затянуло заключение договора с генподрядчиками.
В строительстве я был почти профан, теперь пришлось вникать в самые его дебри. ОКСа пока не существовало, главного инженера, бухгалтера, инспектора по оборудованию тоже. Множество вопросов приходилось решать самому. Кроме основной профессии хирурга, я был уже инженером, слесарем, и вот теперь приходилось становиться строителем.
А мое основное дело? Постоянные операции, наблюдения за больными, работа с учениками над их диссертациями, проведение регулярных хирургических советов — разве кто мог за меня это сделать? Помимо всего, меня избрали депутатом районного Совета…
Иногда я, устав от бесчисленных своих обязанностей, жаловался жене на трудности, на нехватку времени. И всякий раз Таня спокойно отвечала мне:
— Ничего, ты крепкий.
И вправду, на работу я поднимался в семь утра, спать ложился в четыре ночи и не уставал. Донимало другое: такие на первый взгляд «непрофессиональные качества» отдельных ведущих травматологов, как тщеславие, зависть, обостренное самолюбие, играли в судьбе моего метода куда большую роль, чем официальное признание. Все постановления и приказы о внедрении моего метода встречали противодействие моих противников. Противодействие умное, тщательно продуманное и, как правило, скрытное. Меня глубоко возмущали действия моих оппонентов, которые, препятствуя распространению моего метода, лишали многих и многих больных исцеления.
Однако пеняй тут не пеняй, но и в самом деле, как говорила супруга, оставалось только одно: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж!»
Притом свой «воз» надо было тащить не еле-еле, а как можно активней в наступательней. Я не собирался вставать в какую-либо позу и изображать из себя обиженного или непонятого. Я готов был делать, совершать все, что угодно, лишь бы мой метод внедрился в повседневную медицинскую практику по всей стране.
На пути серийного изготовления аппаратов тоже возникли тернии. Поначалу долго пришлось искать завод, который бы взялся за их изготовление. Наконец он нашелся — с ним начались затяжные переговоры.
После выпуска первой партии аппаратов обнаружился большой процент брака. Снова встречи, уточнения, взаимные претензии — толку было мало.
Одновременно со всех концов страны в мой адрес беспрерывно поступали письма от хирургов-травматологов с просьбой выслать им хоть один комплект моего аппарата или, в крайнем случае, подсказать, где в как его можно приобрести за наличный счет. Пусть даже за большие деньги.
Что я им мог ответить? Ничего. Аппаратов мне не хватало самому.
На одной из всесоюзных конференций группа травматологов написала письмо в центральную газету.
«Уважаемый товарищ редактор!
Мы, группа врачей-хирургов со стажем работы от 10 до 30 лет, приехавшие на курсы усовершенствования врачей из различных городов Советского Союза, обращаемся к вам за советом и помощью. Суть дела сводится к следующему:
Врач из г. Сурганы С. И. Калинников еще в 1952 году изобрел аппарат, который сокращает сроки излечения самых разных переломов в 2–6 раз по сравнению с общепринятыми методами. Постановлением Минздрава РСФСР в 1961 году его аппарат был рекомендован для широкого внедрения в практику. О достоинствах метода доктора Калинникова неоднократно писала отечественная и зарубежная пресса. Им самим опубликовано около сорока статей.
И все же, несмотря на общественное признание заслуг травматолога Калинникова, в настоящее время (а прошло уже более полутора лет) все еще не осуществлен серийный выпуск его аппаратов. Зная их преимущества, врачи городов Челябинска, Уфы, Краснодара, Омска, Орджоникидзе, Свердловска и др. начали изготовлять их кустарным способом и применять в практической работе. Это недопустимое положение.
Просим Вас направить к нам опытного корреспондента для более подробного ознакомления с затронутым вопросом».
Корреспондента направили ко мне в Сургану. Лично я из-за большой занятости побеседовал с ним дважды и успел обрисовать ему положение лишь в общих чертах. Корреспондент ходил по палатам, расспрашивал больных, беседовал с моими учениками, медсестрами, ординаторами, ознакомился с целой кипой самых разнообразных писем; побывал в облздравотделе, в обкоме партии — в общем, корреспондент оказался человеком добросовестным и в суть дела влез очень дотошно.
Через две недели появилась его большая статья. Корреспондент затрагивал почти все болезненные проблемы нашего филиала, объективно, опираясь на документы, описывал ту сложную ситуацию, которая складывалась вокруг моего метода вот уже много лет.
В заключение статьи он спрашивал:
«…Я понимаю, можно годами оспаривать новое в науке, возражать, не стесняясь в выражениях. Доктора Калинникова за минувшие одиннадцать лет называли и „кустарем-одиночкой“, и „фокусником“, и „шаманом“, и „слесарем“, и даже „авантюристом“. Ничего не поделаешь — научная борьба есть научная борьба. Говорят, это естественно.
Я понимаю, можно не спешить с внедрением нового лечения. В медицине, прежде чем отрезать, приходится иногда мерить не семь — семьдесят семь раз. Это тоже естественно.
