Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
— А Федот? — тихо проговорил Тихон.
— Услал Федотку по селам, мужиков поднимать.
Ожогин потер лоб ладонью.
— Все прахом пошло. Такая, видно, Митрич, наша судьба мужицкая. Не лезь, видно, из грязи в князи.
Костров испытующе глянул на старика.
— Ты ли, Сафрон? Советская власть разве не помогла?
— Долго ли она-то, паша мужицкая власть, продержалась? У них сила — орудия, пулеметы, бронемашины, а у нас что… Вон и библия толкует: власть от бога дается, а мы руку подняли. Вот и пришла расплата.
Понял Костров, что даже этот мужественный старик упал духом. Он заговорил резко, решительно:
— Теряться нельзя, испытания только еще начинаются. Но интервенты не устоят! Сила в нас, в народе! Разве у тебя одного горе?
— Понимаю, Митрич, понимаю… Да сердце кровью исходит, как на ногах держусь, сам не знаю…
На следующий день предстояли выборы командиров ополчения. Со всех волостей собрались доверенные лица. Задымили костры. Крестьяне оживленно переговаривались. Большинству хотелось иметь командира из своей волости, из своего уезда.
Совещание началось с выступления Кострова.
Костров рассказал о рабочих дружинах и отрядах Красной гвардии. С их созданием, сказал он, положено начало организации частей регулярной армии Российской республики. Он словно делился с крестьянами своими мыслями. Говорил о том, что мощь и боевая готовность зависят от организованности и дисциплины, от степени воинского мастерства личного состава и морально-боевых качеств воинов; о том, что народ должен выдвинуть из своей среды надежных командиров.
После выступления Кострова разгорелся беспорядочный спор.
— Нет, старики, среди нас такого человека, — надрывался больше других сутулый бородатый ополченец. — Нас, почитай, дивизия с гаком, по-нонешному такое не всякому генералу по плечу. А кто мы? Мужичье сиволапое! Военное дело знать надо.
— А Тихон Ожогин?
— У Тихона своих хлопот под завяз.
— А если Егорыча с Вяземской? Как-никак прапор, ну и возраст подходявый.
— Не годен! У него вся сила в кулаке, да и заносчив, не в меру спесив. Здесь человек особенный нужен, а не гав-гав. Не на кулачный бой идем.
Сафрон Абакумович резко кинул:
— Ты, Мирон, не мути народ. К белякам на поклон не пойдем.
— Не всякой голове по плечу генеральский эполет! — крикнул в ответ кто-го. — Нет среди нас полковника-воеводы.
Говорить пожелал дед Михей. Кряхтя, вскарабкался на телегу.
— Тот не хорош, этот бородой не вышел. Верно Абакумыч говорит — на поклон к офицерью не пойдем. Шутковать, сыны, не время. Нет такого косяка гусей, в котором бы не нашлось вожака. Там, сыны, пришлого заклюют. А вас эвона сколь, неужели ни одно плечо под эполет не годно?
— А ты подскажи! — вызывающе крикнули из толпы.
— Можно и подсказать, коли умом бог некоторых обидел. Чем, скажем, Сафрон не воевода? Глаз зорок, голова светла, самостоятелен, ну, а хватка дай бог генералу, и справедлив. Так ли, Богдан Дмитриевич, я понимаю красного командира?
— Правильно, дедушка Михей, — секунду подумав, отозвался Костров.
Старик, посмеиваясь беззубым ртом, нагнулся и взял смутившегося Ожогина за руку.
— Лезь повыше, Сафрон, чтоб все зрили. Погляди народу в очи.
Ожогин нехотя взобрался на телегу. Он стоял перед толпой в холщовой рубахе, в своей широкополой соломенной шляпе.
— Люб ли воевода? Гож ли в атаманы? — спросил Михей крестьян, глядя из-под клочкастых пепельных бровей.
Глухой шум прокатился над толпой:
— Ожогина в генералы! Сафр-о-о-на!..
Опустив голову, Ожогин угрюмо молчал, сердце тревожно стучало. Люди вручали ему свою жизнь. Хватит ли умения, жизненного опыта, чтобы как можно больше людей сохранить и добиться победы?
— Нет, сыны, не могу, увольте! — уронил он.
Михей схватил его за руку.
— Не можем!.. Вот он, Сафрон, весь здесь, перед вами. Разве плох? Чист, ясен и крепок, как алмаз! У него, сыны, задатки ладные, кровь здоровая.
Крестьяне вытягивали шеи, задние приподнялись на цыпочки. Они смотрели на Сафрона и, казалось, видели в нем что-то новое, чего раньше не замечали.
— Дай, люди, дорогу! — раздался в наступившей тишине чей-то хриплый голос.
Растолкав плечом толпу, на телегу взлетел коренастый мужик. Пальцы цепко сжимали казачью шашку в ножнах, на боку болтался маузер в деревянной, залоснившейся от времени кобуре.
Он потеснил деда Михея, встал рядом с Ожогиным, вскинул правую руку без кисти.
— Глядите, товарищи? В Сучане японский офицер отрубил. «Иди, — говорит, — и скажи красным, что пощады не будет…» За что? За то, что правду в глаза сказал, паровоз с углем отказался вести… Сын мой, шахтер Гордюха, в боях с японцами костьми лег… Это его оружие. Держи, товарищ Ожогин! Воля народа, надо уважить. Веди нас, куда Ленин зовет.
Дед Михей под восторженный гул толпы накинул на плечи Ожогина портупейные ремни. Тот плохо слушающимися пальцами застегнул медные пряжки, прицепил клинок, перекинул через плечо ремень маузера. Снял соломенную шляпу, поклонился.
— Спасибо, сыны, за честь, за доверие! — дрогнувшим голосом сказал он.
— Ура-а-а!..
Когда крестьяне разошлись по своим местам, Шадрин заговорил с командиром крестьянского войска:
— Поздравляю, Сафрон Абакумович. От всей души поздравляю! Народ не ошибся. Мы, члены Военного совета, рады за тебя.
Он оглядел одеяние старика, деловито добавил:
— Завтра по-командному обмундируем…
— Есть поважнее дела.
— Выкладывай свои претензии…
Завязался разговор о ратных делах.
Ожогин сам себе на уме. Исподволь начал говорить про ненадежность однопульной берданы. Не спеша, с присущей ему степенностью намекнул, что неплохо бы ратников укрепить скорострельным боем — дать с десяток пулеметов, с пяток пушек.
Шадрин тоже скуп, не хуже Ожогина. Но под конец сдался.
— Ну и прижимист, Сафрон Абакумович, хоть бы на волосок уступил.
— Не могу, Родион Михалыч, не могу. Не о себе, о жизни человеческой пекусь. Вот разбогатею вскорости, милости просим, все верну. Хочешь, расписочку на пулеметы дам?
Шадрин рассмеялся.
— Верю и без бумаги. У тебя народу бывалого через край, обеспечат себя оружием.
Шадрин пожал руку Ожогину и вместе с Костровым направился в штаб.
ГЛАВА 8
По сухой дороге, взвихривая клубы пыли, брел скот. Поля и перелески, озаренные восходом, отливали алыми красками. Ветерок доносил запах земляники. Воздух звенел от птичьих голосов.
Придержав разошедшегося коня, Дубровин повернулся в седле. К нему подъехал Сафрон Ожогин. Они выровняли лошадей, поехали рядом.
По опушке леса струился светлый ручеек. Он то терялся под мягкой подушкой мхов, то снова вырывался наружу.
Сафрон Ожогин привстал на стременах, огляделся. Перед ним колыхались наливающиеся хлеба.
— Рожь!.. Глянь-ка, военком, солома без малого аршина два ввысь прет.
Ожогин перегнулся с седла, сорвал колос, потер между ладонями, сдул полову, пересчитал зерна.
— Нынче пудов сто с десятины огребут. Как-то там без мужиков?..
Он пытливо глянул на военкома и сразу же перевел взгляд вдаль.
— Хлеба вырастим еще не раз, была б вольная волюшка, — понимающе усмехнувшись, отозвался Дубровин.
Подъехали к лагерю. На краю его Ожогин увидел незнакомых людей, стал всматриваться.
Дымили костры. В котелках и чугунах, развешанных над огнем, варилась крестьянская пища. У телег со вздернутыми вверх оглоблями хрустели сеном лошади.
— Хлеб да соль! — сказал Ожогин, подъезжая к только что прибывшим крестьянам. — Чьи будете?
На его вопрос, не вставая, дожевывая ломоть густо посоленного ржаного хлеба, ответил курносый мужик:
— Тихоновские. Сам-то откуда?
Ожогин разгладил бороду, ответил.
Мужик торопливо поднялся, подтянул ремень.
— Здравствуй, Сафрон Абакумович. Под твое начало вот тихоновские. Примешь ли?
Ожогин удивился. Стоявшего перед ним крестьянина он видел впервые. От Раздолья до Тихоновской верст четыреста. Курносый мужик подметил его беглый взгляд, добродушно рассмеялся.
— Орла поймать — не трубку, паря, выкурить: за ним долго ходить надо. Далеко звон о твоем имечке идет.
— Ой ли? — пытливо глядя мужику в глаза, сказал Ожогин. — Ты, не говоря худого слова, часом не из поповского отродья? Не время для лести.
Курносый мужик достал кисет.
— Рассея такими, как ты, держится! — решительно объявил он. — В нас не сумлевайся.
— Ты не мудри, а попроще. Кто у вас старшой?
— Я вот и буду. Сход так порешил.
— Снаряжение в справности?
— Все как полагается. Кони кованы, сбруя чищена, только вот седел маловато.
— Своих забот по горло, да и характером я, паря, беда крут. Тихоновские меня не избирали.
