Сергей Мартьянов - Дозоры слушают тишину
Он огрызался невпопад, и тогда она «заводила» его:
— Работать надо, работать. Это тебе не казарма. Привык там командовать: «ать-два…» А тут поворачиваться надо. Вот так, — издевалась она.
В полдень Грачев отправился на озеро. На унылых низких берегах не росло ни одного деревца, а если смотреть издали против солнца, вода блестела и сияла, как расплавленный металл. А стоило подъехать вплотную, как было видно, что озеро мелкое и вода в нем прозрачная. Сквозь нее виднелось песчаное дно — все в рубчиках, словно гофрированная медь. Вода была теплая, неприятная, она не освежала и не радовала.
Грачев разбойно свистнул на лошадей и въехал в озеро. Потом ведром стал зачерпывать воду и выливать в бочки. Пищали и кусали комары, где-то насмешливо каркала ворона.
…А когда он шел за третьим нарушителем, было так. Следы вильнули в камыши, к озеру. Вероятно, нарушитель заметил преследование и решил спрятаться в густых прибрежных зарослях или прямо в воде: Грачеву были известны и такие уловки. Он послал напарника, молодого солдата Григорьева, в объезд озера, а сам слез с коня и, осторожно раздвигая камыши, стал пробираться к воде. Она уже захлюпала под сапогами, дошла до колен, до пояса. Вот и тихое гладкое озерко. Никого. Грачев стал ждать. Он стоял по пояс в воде, стоял не шелохнувшись, не отбиваясь от наседавшего со всех сторон комарья. Лицо, шея, руки уже давно распухли, а он все ждал, не шевельнется ли где-нибудь тростинка и не покажется ли вслед за ней из-под воды человек.
Так прошел час, потом второй… Пахло гнилью, застойной, мертвой водой. Но у озера была своя жизнь. Вот, подняв полосатую голову, проплыл верткий уж. Вот трясогузка уселась на сухую тростинку, раскачивая ее и бесстрашно посматривая на Грачева. Вот принялся расхваливать свое болото кулик. Совсем рядом раздался свист крыльев. Да, озеро жило своей жизнью, но сержант отбирал из нее только те приметы, которые бы говорили ему, что здесь прячется враг.
И вот он обратил внимание, как неподалеку по воде пошли круги, а затем из нее тихо поднялась голова человека. Ради этого мига стоило ехать двое суток по следу, стоило мокнуть, терпеть комаров, ждать!
…А сейчас? Грачев зачерпнул последнее ведро, завернул лошадей и выехал на берег. По-прежнему, насмешливо и протяжно, каркала ворона. Неужели только и останутся в памяти о границе эти три металлических треугольных значка?
Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкатой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. «Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я».
— Эй, лихач! — окликнули его с комбайна. — Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.
— Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.
— Вот тебе и подумаешь… — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?
С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.
— Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сивый мужик.
— Какой тети Даши?
— Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?
— Никуда ее не увезли — сама ушла. Знать надо.
— Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь в поле, — он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила…
Сделав открытие, что Евдокия — не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прежних заслуг.
Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно — четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.
— Где тебя черти носят?
— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.
А кто-то добавил с усмешкой:
— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора.
Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так быстро выкипает вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.
Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали только три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй безотказной душе». На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была нечто вроде агитатора.
Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:
— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера накосил?
— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.
— Маловато, Филиппыч… До обязательства не дотянул. Что же ты?
Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:
— Петро, сколько вчера накосил?
— Двенадцать с половиной гектаров, а что?
— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.
И ехала дальше и находила, что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.
Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:
У меня одна забота —Увильнуть бы от работы.И хожу я сам не свой:Как устроить выходной?
«Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и не смешно. И не курит он, и галифе у него не такие уже глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!
Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.
— Обидно? — заговорил Доленюк. — Понимаю, что обидно… — он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов: — Это только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая.
С танцевальной площадки донесся заливистый смех Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич внушал Юрию, что тот не должен обижаться на критику, а обязан привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.
— А главное, брось гордыню, живи, как все, — заключил Доленюк.
Грачев удивился: как это он спокойно выслушивает обидное для него внушение? Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? И еще он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.
— Юр, пошли танцевать! — сказала она и потянула за руку.
Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его трусом и нелюдимым, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Доленюка отправился вслед за Синицей.
— Да плюнь ты на это! — хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на «Колючку». — Про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.
4
И все же Грачев не мог забыть обиды. На второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.
