Георгий Лоншаков - Горшок черного проса
— Все растет, — усмехнулся Дымов. — Поначалу плохо родилось, а потом приспособились. И огурцы, и помидоры стали расти. Про картошку я уж и не говорю. Сады в тайге развели не хуже вашенских. Честное слово.
— Ну вот, — удовлетворенно закивал головой дед Кондрат. — И я тоже доказую — это тем, кто сумлевается, — есть, говорю, там лето! Бывает, говорю, у них лето, а не то чтобы весь год зима. Он ить, Дальний Восток, не на Северном полюсе. Верно я говорю? А кто сумлевается, пусть у ребятишек своих спросит. Они географию нынче лучше нашего знают. Возьми хоть Нюрку Саньки нашей. В восьмой класс ходит, а как по-ермански залопочет, так только диву даешься! Вот она тоже нам говорила, что есть лето на Дальнем Востоке, и все тут!
Дарья улыбнулась, Дымов понял, чему она улыбнулась, и ободряюще кивнул жене. Но он видел, что Дарья все еще не пришла в себя после встречи с матерью и что ей тяжело оттого, что та никак не признает ее.
«Неужели мы так изменились?.. — думал он. — Но меня-то она признала…»
Дымов провел рукой по своей щеке и, снова взглянул на Дарью. Да, конечно, они изменились, а Дарья в особенности… Разве легко ей было с семерыми детьми? И ему было трудно, но жене во сто крат… Дымов поймал себя на мысли, что думает об этом, пожалуй, впервые, и это как-то кольнуло его, и ему стало неудобно и перед собой, и перед женой, и перед всеми сидящими за столом. Всем трудно приходилось, попробовал он возразить сам себе. И не до нежностей было… А что касается всего остального, так вроде бы жили в ладу и согласии.
— Вы вот что, мои любезные, — отвлек Дымова от размышлений дед Кондрат. — Если уж навещаете редко, то хоть пишите. Поначалу-то, наверное, скучали, так писали. Я до писем охочий. Как зачну думать о вас, так письма достаю и бабке вслух перечитываю. И ровно как книжка какая получается. У меня все в сохранности, вот…
Он встал, прошел нетвердой походкой к комоду и достал пачку конвертов, перевязанных шнурком от ботинка. Подал через стол конверты Дымову:
— Накось… Припоминаешь? То-то…
— Дарья, это мы с тобой столько? Ого-го!.. — Дымов покачал пачку писем на ладони.
— Много? Разве ж это много за тридцать-то лет? — упрекнул дед Кондрат.
Дымов с волнением развязал шнурок, развернул веером пожелтевшие от времени конверты, вскрыл первый и, никого не замечая за столом, пробежал по неровным крупным строчкам.
«Дорогие родители… кланяются вам Егор и Даша. Сообщаем, что доехали благополучно. От Хабаровска нас везли пароходом. Амур здесь очень широкий. Берега у него обрывистые, и сопок много. Как семейным нам дали комнату в бараке. Были у начальства. Нас с Дашкой определили временно вместе в одну бригаду на корчевку. Я буду корчевать, а она с другими бабами жечь сучья. Леса здесь страшные и болот много. Говорят, зима здесь холодная. Вышлите вязаные носки мне и Дарье. Еще раз кланяемся всем. Егор и Дарья».
Тридцать третий год! Как же это было давно!.. Дымов прикрыл глаза, и перед ним, как в тумане, встали те далекие времена. Он вспомнил, как писали они с Дарьей это письмо в своей комнатке шумного молодежного барака, как он, мусоля химический карандаш, старательно выводил под диктовку жены крупными — для родителей! — буквами слова на листке, вырванном из школьной тетради.
Дрожащими от волнения руками Дымов раскрыл наугад еще один конверт. Кроме коротенького письмеца, в нем была сложенная в несколько раз газетная страница. Она пожелтела от времени и была затерта до дыр.
— Я эту газету, Егорушка, не токмо в нашей деревне, и в других селах читал, — похвастался дед Кондрат. — И фамилию твою всем показывал. Говорил: вот и Егорку нашего пропечатали. А фамилию, чтобы легче отыскивать, красным карандашом подчеркнул. Вот, погляди-ка…
Дымов развернул газету, во всю страницу которой выделялся крупный заголовок: «Есть ледовый канал!» И впрямь его фамилия была подчеркнута красным карандашом. И Дымов снова вспомнил — теперь уже год тридцать пятый, тогдашнюю суровую зиму и то, как прорубали ледовый канал на Амуре. На стройке не то что машин, лошадей не хватало. А в Комсомольск, с другого берега Амура надо было срочно переправить девять тысяч кубометров леса. И тогда инженер Сухов предложил вырубить во льду траншею и по ней переправлять бревна. Многие не верили в эту затею. Но иного выхода не было. На лед вышли сотни людей. Рубили канал день и ночь. Рубили топорами, кирками, ломами. А надо было пробивать лед ни много ни мало — длиною в девять километров… Жгучий ветер леденил лица. Дымов сейчас будто опять ощущал, как тогда плохо слушались его руки, с каким трудом они держали кирку, а каждый удар об лед отдавался, тупой болью в ладони…
Дымову захотелось тут же перечитать все свои письма, но вокруг сидели люди, которых он не видел столько лет, которые сейчас глядели на них с Дарьей, жадно внимали каждому их слову, и он не без сожаления отложил пачку конвертов, а дед Кондрат тотчас же спрятал ее в комод. И еще Дымов услышал, как вздохнула Настя Кудасова, ровесница Дарьи, и проговорила:
— Вот ведь как… Письма все как есть лежат, а жизнь, вроде воды, утекла…
— Ты, Настя, как я погляжу, тоже не молодуха, — подал голос дед Кондрат и хмельно подмигнул Дымову.
— Оно-то так, да ведь все мы тут на глазах, привычно… А они — где-то в стороне…
— Это еще надо посмотреть, у кого жизнь интересней была. У тебя или у нас с Дарьей… — заметил Дымов.
— Да я же ничего против не имею, — не унималась Кудасова. — Я же о том, что здесь все свое, извечное. Вот даже Шошма. Я ведь помню, как ты все рыбачил на Шошме… Амур — он, конечно, большой, а все одно — далеко… Ой, далеко…
— Нам теперь уже и те, другие, берега вроде как бы одинаково родными стали, — сказал Дымов.
Гулянка была в разгаре. Над столом витал махорочный дым, пар от горячей картошки. Дымовых обнимали, трясли, лобызали. И снова песни, гам…
Над деревней спускались сумерки. Засеребрилась под луною Шошма. Дарья устала — и от выпитого, и с дороги, и от пережитого. Вспомнив про печь, незаметно вышла из-за стола, за которым уже кое-кто уронил голову, а кто покрепче, наливал еще и еще, и поднялась по деревянной лесенке на теплую лежанку. Кирпичи на печи горячие, на них расстелена овчина да поверх ватное одеяло, сшитое из разноцветных лоскутов. Дарья легла. Над нею низко висел потемневший дощатый потолок. И от этого всего захотелось плакать и плакать. Она слышала, как там, внизу, еще продолжалась гулянка. Слышала, как Егору сыпали вопросы и как он отвечал на них неторопливо и раздумчиво.
— Значит, Егор, Комсомольск ваш прямо вот так — город и есть? — Это уже дед Кондрат.
— Да, город большой, считай — тысяч, на двести пятьдесят…
И опять дед Кондрат:
— Вот и я говорю, что не брехали в газетах. Чудо, просто чудо!
— А это правда или нет, что там, бают, медведи прямо по улицам ходят?
— Это сказки.
— И рыбы, говорят, там тьмища?
— Пока не жалуемся.
— Чудо! Чудо, и только!
— А ну, Егор, давай-ка еще по одной опрокинем за приезд! Ишь потерялись! Заважничались?
— Ну что вы, батя…
— А мы ить, Егор, теперича совхозные! Вроде как у вас в городе — зарплата. Небольшая, но деньга!
— И электричество провели нам, наконец, слава богу. Хошь свет включай, хошь утюг, а хошь — кипятильник!
— Полегче, полегче стало, чего говорить…
— Хлебушко-то как пекли, забывать стали: привозят ноне в магазин.
— Свой, кажись, вкуснее был…
— Ишь ты — вкусней… а ты его пек? Пек, спрашиваю?
— Женка, да ты что? Ты чего?
— Я те дам — вкусней!
— Да хватит, не шипи…
— Егор, а Егор? Ты чего — закусывай, закусывай…
— А я, Егор, вот о чем тебя попрошу: ты побалакай с моим сопляком. Ты скажи ему, дурню, все как следует скажи, ладно?
— А чего сказать-то?
— Ну как бы постращай его, что ли…
— Зачем?
— Как зачем! Только успел школу кончить, вот и засобирался: то ли в Сибирь, то ли еще далее — чуть ли не к вам. Так ты его припугни. Чо ему там делать? Пропадет или воровать научится…
Дымов усмехнулся:
— Выходит, и я…
— Да ты што?! Разве я про тебя? Ты его…
— Не, Фрол, отпускать его или нет — это твое дело. А я кривить душой не буду.
— А-а-а! Чего пристали к человеку? Давай, Егор, еще по одной!
…Дарья лежала на теплой постели в полузабытьи. Сквозь пелену слышались голоса. И где-то с теплом кирпичей печи, с негромким говором Егора всплывали картины далеких и близких лет. И вдруг она услышала: кто-то поднимается к ней по дощатой лестнице. Над краем печи показался платок матери. Дарья прикрыла глаза. Старуха поднялась на лежанку, помедлила секунду, посмотрела вниз, откуда слышались нестройные хмельные голоса, и опустилась перед Дарьей на колени. И Дарья с замиранием сердца почувствовала, как мать коснулась сухой ладонью ее лица, тронула в полутьме глаза, надбровья, лоб, нос, потом шею. Она гладила ее волосы, плечи и снова запускала пальцы в волосы. И наконец тихо произнесла:
