Георгий Лоншаков - Горшок черного проса

Горшок черного проса

ОДИН

Повесть

В верховьях таежной реки, северней Комсомольска-на-Амуре, геологи поисковой партии натолкнулись на полуразвалившуюся землянку. В ней они нашли полуистлевшую офицерскую фуражку с кокардой, ржавую швейную машинку «Зингер», винтовку. На столе лежали пожелтевшие обрывки газеты «Амурский ударник» за 1937 год…

30 апреля, 1937 года Найденов проснулся раньше обычного. Впрочем, жена не спала и, когда он осторожно убрал ее руку со своего плеча, прижалась к нему щекой:

— Вася…

— Что?

— Ты… ты не передумал? — В голосе надежда и тревога. — Ты не передумал? Это правда?

— Да, — сказал он коротко и встал, скрипнув нарами. В землянке сумеречно, но еще нехолодно: ночь была теплая и безветренная — не выстудило. Найденов глотнул воды из берестяного туеска, накинул кожух и вышел. Вокруг землянки на десятки километров лесное море. По-звериному выгнули полосатые спины горные хребты. Тишина вековая. Безлюдье. И где-то далеко-далеко на востоке — Амур…

Далее в полнеба зарево рассвета, и поэтому изломистые вершины горного хребта казались неестественно розовыми, фиолетовыми, местами палевыми. В дремотной онемелости горных распадков курились туманы. Замер в безветрии березняк на пологом склоне сопки. Наконец-то и в этот забытый богом уголок пришла запоздалая весна. Душу тревожили терпкие смоляные запахи. Ночью Найденова вдруг разбудило гоготание гусиных стай…

Обычно после затяжной, буранной зимы весна приносила некоторое разнообразие. Дольше светило солнце, не надо коротать унылые вечера в землянке при тусклой свече или керосиновой лампе. И утром можно было гораздо раньше заняться хозяйством. По горной речке начинал подниматься на нерест ленок, а вслед за ним — хариус и таймень. Прибавлялось забот и на огороде, который раскорчевали поблизости от землянки на южном склоне горной гряды. За эти годы Найденов с помощью жены создал образцовое хозяйство.

Сначала они расчистили несколько нешироких просек в березняке. Затем перекатили, где могли, камни, натаскали мешками и берестяными туесками земли из окрестных распадков и ложбин. Чтобы грядки не размывало дождями и вешними водами, Найденов сделал из тонкоствольных лиственниц срубы в виде уступов и выложил камнями стоки. С тех пор у них всегда были в достатке картофель, лук, огурцы и все овощи, семена которых удалось с помощью Жилина, когда-то верного и благодарного Жилина, с трудом достать в Пермском.

Местные жители огородов почти не разбивали: окрестности села были болотистыми, непригодными для землепашества; мужики до начала строительства Комсомольска зарабатывали на жизнь тем, что заготавливали дрова для проходящих вверх и вниз по Амуру пароходов, рыбачили, занимались охотой. Впрочем, в большинстве своем в Пермском, несмотря на оторванность от внешнего мира, жили в достатке: в погребах стояли бочонки с грибами, ягодой, соленой кетой и осетриной, зимой били лосей, медведей, диких кабанов. Хватало у них и сахара, соли, муки, жиров, боеприпасов: все это до гражданской войны завозили летом на лодках, а зимой на нартах купцы. Да, так было совсем недавно… Они торговали еще некоторое время и после войны, но постепенно красные стали брать торговлю под свой контроль, воспрепятствовав таким способом вывозу ценной пушнины за границу.

Весны Найденов ждал еще и потому, что с таянием снегов к нему приходила уверенность: до следующего охотничьего сезона никто не нагрянет в его владения. Охотникам Пермского здесь вообще было делать нечего, так как их угодья простирались по речке Силинке и Пуркулю. Жилин предупредил об этом, и Найденов обосновался юго-западней. Нанайцы, жившие северней, по Горюну, охотились по руслу этой реки, и им незачем было переходить через труднодоступный Баджальский хребет, а затем еще и через Мяо-Чан. Села русских переселенцев и стойбища коренных жителей южнее Пермского располагались главным образом по правому берегу Амура: там были места более богатые зверем и птицей, так как до самого Хомминского озера узким клином вдавалась в северные леса буйная, щедрая Уссурийская тайга. Стойбища Падали, Омми, Болонь на левобережье были далеко и беспокойства не доставляли. Весной полностью прекращалась охота на пушного зверя, а вместе с этим затихала тревога.

Найденов набрал из поленницы дров, достал из-под навеса на растопку бересты и вернулся в землянку. Жена уже встала и оделась. Пока Найденов растапливал печку, сходила с кожаным ведром за водой к ручью.

Поленья весело потрескивали в очаге. Жена поставила на лавку ведро, осторожно подошла сзади и обняла Найденова за плечи:

— Вася…

— Что?

— Значит, мы идем, да?

— Да…

— Что с собой брать?

— Солонины и лепешек на четыре дня. Ну и сахару, конечно, чаю плитку. Котелок положи, кружку. Пойдешь в сапогах и брюках. Перед Комсомольском переоденемся. Надо так сделать, чтобы не помять одежду…

— Я все сделаю. Уложу, что не помнется.

— Два дня идти.

— Я понимаю…

— Достань-ка пару обойм.

— Ты берешь винтовку?

— Да. А что?

— Не знаю, но, может быть, не надо? На люди ведь идем…

— На люди… — Найденов криво усмехнулся и взглянул снисходительно на жену. — Люди! Их-то как раз и следует остерегаться: человек хуже зверя.

— Но…

— Точно. А если оставить в стороне людей, то не надо забывать, что уже проснулись от спячки медведи. Вдруг встретимся? Чем, извините, тогда вас защищать, Наталья Ксаверьевна? Ножом? Смею заверить, это очень неубедительное оружие. Так, на самый крайний случай.

— Я и не подумала, — слабо улыбнулась жена.

Она выдвинула из-под нар плетеную корзину, прикрытую сверху шкурой кабарожки. В корзине лежали обоймы с патронами, Найденов снял со стены винтовку образца 1896 года. Привычным движением вынул затвор, вывернул шомпол, заглянул в ствол. Жена тем временем занялась приготовлением завтрака.

…Они шли тайгой в сторону Комсомольска. Шуршали под ногами обкатанные камни на галечниковых косах горных речушек, потрескивали сухие ветки валежника. Приходилось обходить завалы и осыпи, непролазные заросли кедрового стланика, перебираться по валунам через прозрачные ручьи. Остро пахло багульником. Стучали где-то по деревьям невидимые дятлы. Тайга сбросила дрему.

— Вася, — тронула жена за рукав. — Посмотри!

Они остановились.

По склону крутой сопки, начинаясь где-то в буреломе, бугрились овальные ступени наледи. Каждая ступень имела свои цвета и оттенки — голубоватые, ослепительно белые, желтые, зеленые. Заканчивалась наледь на краю обрыва, и с него свисали огромные бивни сосулек, искрящиеся на солнце.

— Может, передохнем? — предложил Найденов.

— Нет-нет! — запротестовала жена, поправляя рано тронутые сединой волосы. — Я совсем не устала. Я только показать. Пойдем, Вася.

Шагая рядом с женой, перебрасываясь короткими фразами, Найденов не мог не заметить перемен в ней: что-то просыпалось прежнее, напоминающее ту Наташу, которую он встретил впервые в восемнадцатом году. Он видел, как постепенно таяла в ее глазах тоска. Это успокаивало и… тревожило. Тревога была незаметной, за разговором она даже пропадала, а потом возвращалась снова.

Оба они изменились. Пятнадцать лет в тайге сделали свое дело, и в крупном, с окладистой бородой человеке с недоверчивым, тяжелым взглядом вряд ли кто узнал бы теперь некогда стройного, щеголеватого поручика царской армии. Опасности и лишения сделали его цепким, хищно-чутким, угловатым и молчаливым. Изменилась даже походка: стала бесшумной, осторожной.

Он теперь, наверное, был бы уже полковником, а может быть, и генералом, если бы в России в семнадцатом году вдруг все не перевернулось вверх дном — в его России, за которую он, не щадя жизни, дрался на германском фронте, воевал с красными на Урале, на Вятке, под Читой и Иркутском, чуть не погиб на Амуре. Судьбе было угодно, чтобы он остался жив, но поручиком. Навсегда…

Озлобленный, он возненавидел весь мир. Живых и мертвых. Друзей и врагов. Он ненавидел генералов, адмиралов и атаманов, бывших кумиров белого движения, ненавидел Советскую власть, отобравшую у него все: будущее, возможность ходить не прячась, имение, друзей, родителей; ненавидел крестьян приамурских селений, нанайцев и этих, как их, — комсомольцев, приехавших в тридцать втором строить на месте села Пермского город.

Пятнадцать лет, после поражения здесь, на Дальнем Востоке, не смягчили Найденова. Годы лишь развеяли надежды на возвращение белых армий, на помощь заморских союзников, которые были когда-то так щедры…

В этом холодном, не принятом им мире единственный светлый лучик, согревавший его все эти годы, — жена Наташа. Она, не задумываясь, ушла с ним в тайгу. В тяжелые дни бесконечных скитаний, когда они, обходя селения, мокли и мерзли, страдали от голода, Наташа была рядом. Она приводила Найденова в сознание, когда он, с холодными росинками на лбу, метался в полубреду криков, стонов, треска пулеметных очередей, предсмертного конского храпа. Она успокаивала, когда ему чудилось, что рядом погоня. Она, как сестра милосердия, залечивала раны.