Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
Рассказчик умолк, потянулся к печке, достал уголёк и закурил.
— Вот молодец бабёнка, вот молодец!
— Так его, подлеца, и надо! — послышались оживлённые голоса. — Люди на войне кровь проливают, а он к чужим бабам норовит. Зря она его не топором…
Кто-то из темноты, полулёжа на полу, смеялся и продолжал рассказ работника:
— Наутро спросит его своя жёнка: «Митенька, где ты так морду себе покарябал?». А он ей: «Молчи, баба, — в потёмках на гвоздь напоролся».
Терёша, выслушав всё, что говорили о Фросе, задремал, а когда начался разговор о войне, он заснул и увидел во сне Еньку с эполетами, шапка с кистью, сабля в руке, пика в другой. Митька-мельник стоит перед ним на коленях и пощады просит: «Не губи! Я ведь поиграл только…».
Наутро Фрося, зашла в курилку, растолкала Терёшу, они погрузили в телегу мешки и поехали. Утомлённая за ночь бессонницей, Фрося сидела на мешках и дремотно кивала головой. Терёша глядел на неё с лукавой хитрецой и застенчиво улыбался.
XXVI
Зимой в начале шестнадцатого года в Попиху приехал с фронта легко раненый бывший пастух Копыто. В деревне он не был всего года полтора, а изменился настолько, что не имел никакого сходства с прежним Копытом. Он был гладко побрит, чисто одет — в новое солдатское обмундирование, обут в крепкие, с железными подковками сапоги с пряжками на голенищах. Потерял он на фронте всего один палец на левой руке, месяц пролежал в лазарете и так отъелся, что на его лице не осталось ни одной морщины, ни одной складки, и таким добряком явился в Попиху. Его даже стали называть по имени — Николаем, чего никогда не случалось раньше. Все почувствовали, что если звать раненого воина Копытом, то, пожалуй, он будет вправе обидеться. К тому же он имел георгиевский крест четвёртой степени — в деревне это что-нибудь да значило. Алексей Турка в день приезда разговаривал с ним на «вы». Раз Турка с уважением к нему — значит Копыто перестал быть Копытом. Да и сам он по этому поводу сказал, как бы в шутку, что теперь-то ему с «егорьевским крестом не хаживать за коровьим хвостом!..». И в это все поверили.
Однажды вечером Николай Копыто пришёл к Михайле Чеботарёву вместе с Туркой, а за ними и другие мужики — Менуховы братья, Сухарь, Федя Косарёв, набрались в избу ребятишки, бабы, даже слепой дряхлый Пимен — и тот ощупью по снежной тропинке вдоль всей улицы приплёлся на беседу. Мужики спрашивали Николая о многом, а он отвечал толково и смело, как мог.
— Скажи, Николаюшко, а крестик-то тебе за какие заслуги дали? — интересовались соседи.
Копыто поправил на своей груди «Георгия».
— Заслужил, стало быть, — горделиво отвечал он. — Сказать по правде — дело пустяшное. Бой был под Гродной. Немец кроет, а мы бежим. Вижу — прапор наш растянулся, башка в крови, ни встать, ни идти не может. Думаю, у человека мать дома, жёнка молодая, маленькие дети. Я к нему подскочил, хвать его за ремень и через плечо перекинул, версту на себе тащил, и на мне ранец, лопата, винтовка, шинель вскатку. А он такой лёгонький, ей-богу, Терёшка его тяжелей будет, дрыгает у меня на плече да стонет. Стал подбегать к окопу, чтобы залечь, тут меня по пальцу пуля резанула. Я бы и не почуял сразу-то, но эта же пуля ложу у ружья расщепала; гляжу: мать честная, — кругом я не вояка. Лежу в лазарете, вдруг приносят приказ: такого-то полка, такой-то роты рядовой Копытин Николай награждается за проявленную геройскую храбрость егорьем четвёртой степени…
Копыто расстегнул ворот гимнастерки, ему казалось — невмоготу жарко натоплено, и, закинув ногу на ногу, не зная, о чем больше говорить, спрашивал:
— Какие ещё вас диковины интересуют? Мы люди не заносливые, про всё, скажем.
Турка насмешливо и не без умысла тогда спросил его:
— Раньше, бывало, ты в карты играл и крест под пятку клал, чтобы с выигрышем остаться, — не пробовал этот крест подкладывать, никак он должен больше помогать?
— Мало ли что было раньше, — серьёзно отвечал Копыто. — На службе, братец мой, лишнюю дурь, небось, и из тебя бы вытрясли. Опять же этот крест мне через кровь достался и под пятой ему не место.
— Ишь ты какой, — мотнул головой Алексей, — молодец, дорожишь честью.
— Николаша, а как по-твоему, царь в окопах бывает — вот тут была такая картинка в газетине?
— Это реклама! — бойко и кратко отрезал Копыто.
— А что такое реклама?
— Реклама? Дело явственное, — пояснил Копыто, — вот скажем, в Петрограде идёшь ты мимо торгового заведения или трахтира, посмотришь — в окне за стеклом колбаса, раки, булки — и всё фальшивое; внутрь зайдёшь — и там ни шиша. Так и тут в газете видимость одна. Да и много ли царей-то! Один да и тот худенький, станет ли он по окопам лазать, пуля не разберёт, чей лоб ей подвернулся. Полковник тебе — и тот в окоп не полезет, а офицеришки в землянках прячутся да коньяки распивают.
Мужики заговорили, кто что горазд был сказать:
— Вот потому-то у наших и нелады.
— А немец-то прёт и прёт.
— Хоть бы сюда не добрался.
— Здесь-то в холодах, да в снегах много не навоюет.
— Николаша, верно ли, что немцы в манишках и в щиблетах в бой идут и к стуже не привыкши?..
— А чорт их знает, на морозе с ними бывать не приходилось. И опять же какие немцы: если из зимогоров, те, ясно, ни стужи, ни нужи не боятся. Так те и воевать не падки. Попадёт такой в плен и кричит по-своему: «Эй, русский камрад, я войне не рад…». А, мы-то рады, что ли?..
Сидели мужики в тот вечер долго. Михайла напоследок стал жалеть керосин, погасил лампу и зажёг берёзовую лучину. В избе стало дымно и жарко. С лавок
