Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
— Знал бы ты! — мигнул Терёша. — У меня тебе что-то есть.
— Вот ещё оказия! А что?
— Писулька. Зародовские девахи тебе сегодня попутно со мной прислали пригласиловку, просят прийти к ним на вечорку.
— Во как! Ну-ка, где?
Терёша достал из кармана записочку, свёрнутую пакетиком.
— Читай, — сказал Копыто, — грамоте я пока не обучился.
В записке было написано:
«Кавалеру Николаю Копытину
Мы вас, Коля, приглашаем к нам-то на вечорочку, если только пожелаешь — найдёшь ухажорочку. Вечорка будет в доме вдовы Копниной Анны 17 февраля 1916 года. Не теряйте моменту. Не занеситесь гордо, приглашают, вас зародовские барошни».
Копыто расплылся в улыбке.
Михайла фыркнул и расплескал чай из блюдца. Поставив блюдечко на стол, спросил:
— Тебе, Николашка, который год на четвёртый-то десяток?
— Пятый.
— Бедные девки, до чего отощали! Ребят-то всех на войну угнали, остались вот одни сосунки, вроде Терёшки, да женатики, которым за сорок.
Николай спрятал писульку и, краснея, сказал:
— Схожу. Турке только не говорите; на всю деревню просмеёт.
— А ты бы подыскал девку либо вдову да вышел в приёмыши, — посоветовала Фрося, — теперь это легко.
— Отвоевать сначала надобно, а потом уж и шею в хомут.
— И то дело.
— Плясать-то умеешь? На вечорке ведь топнуть придётся, — смеясь, сказал Терёша, — девахи без пляски жить не могут.
— Сроду не плясывал.
— Поучись, не мудрено ведь, — посоветовала Фрося, — видал, знаешь, как пляшут: девка за парнем, парень за девкой, да вокруг её потопчется, а потом обязательно — мода теперь такая — ручку девушке пожать и сказать должно: «Благодарим покорно». И назвать её по имени по отчеству.
За чаем был такой разговор, а в сумерки Копыто помогал Терёше носить корм из сарая. Ходили с плетёным кузовом, чередуясь. Однажды Копыто долго задержался, а Терёша не стал его дожидаться, пришёл в сеновал и подглядел такую картину: скинув с себя шинель, солдат отчаянно плясал вокруг пестеря, топал так по гнилому настилу, что из-под каблуков летели ошмётки. Еле удерживаясь от хохота, Терёша решил ему не мешать, пока он не напляшется. Николай вытер папахой выступивший на лбу обильный пот, отошёл от кузова на сажень, упёрся руками в бока и стал, приседая, дробить и насвистывать. Обошёл три раза вокруг мнимой сударушки, потряс рукой верёвку, привязанную к кузову, и, задыхаясь, проговорил с нежностью в голосе:
— Благодарю покорно, Марья Ивановна!..
Тут Терёша не вытерпел и, давясь от смеха, вбежал в сеновал…
Репетиция не пропала даром. Николай был на вечеринке и пользовался там вниманием со стороны девушек и так плясал, как дай бог всякому.
Быстро проскочил месяц отпуска. Георгиевский кавалер — неизвестно, надолго ли — покидал Попиху. Михайла дал ему до станции Морженги подводу и в провожатые Терёшу. Для Терёши это было вдвойне приятно: во-первых, он увидит сегодня железную дорогу и самый настоящий паровоз; во-вторых, ему приятно и то, что бывший пастух уважен, как самый настоящий человек, не пешком шлёпает тридцать вёрст до станции, а в нарядном выездном возке едет. Недаром, как только переехали Лебзовку, Терёша спрыгнул с передней беседки саней и, порывшись в сене под ногами у Копыта, достал свадебный медный колокольчик валдайской работы и крепко привязал его к дуге.
— Это я его украдкой спрятал в сено, — признался он Николаю, — пусть встречные думают, что земского начальника везут.
— Ай, и молодчага ты, Терёшка! Бойким растёшь! Жаль, жаль, что ни отца, ни матери, ни дому, ни лому, — ничего у тебя нет, — восхитился и пожалел Копыто. — Очень напрасно тогда твоего отца насмерть побили, жаль…
Колокольчик брякнул, разлился голосистым звоном. Терёша туже натянул вожжи, и мерин пошёл быстрее. В передок саней летели из-под копыт снежные натоптыши. Без скрипа, легко скользили по гладкой, укатанной дороге шинёные полозья саней. Николаха закрыл ноги подстилкой, сидел, как барин. Изредка он просовывал за борт шинели руку и щупал, тут ли крестик.
XXVII
Однажды, вскоре после отъезда Николая Копыта, к Михайле в избу вваливается уставший в дальней дороге отхожий сапожник и зимогор Афоня Додон. Одет он прилично — в дублёную романовку с разноцветной строчкой по борту, на ногах валенки с галошами, сбоку сумка кожаная с сапожным инструментом.
— Угу! Явленные мощи из осиновой рощи! — Михайла смотрит с удивлением на необыкновенно нарядного Додона. — Вот ведь война что делает: всех зимогоров в люди вывела, приоделись, что те купцы хорошие. Садись, рассказывай, какими судьбами, отколе к нам пожаловал?
— Из Томаши, за одни сутки полста вёрст отшагал, — отвечает Афоня Додон и, усталый, опускается на лавку. — Прослышал я там случаем, что Копыто здесь объявился: дай, думаю, взгляну на приятеля.
— Эге, опоздал, опоздал! Копыто теперь к позициям наверно подъезжает.
— Как? Уехал?! — Додон ударяет себя ладонью по лбу. — А я-то, дурак, с работы снялся, ай, ай… Жаль, жаль! Хотелось посмотреть, поговорить. Поди-ка по-прежнему врёт и не краснеет? — спрашивает Додон.
— Всяко бывает, пожалуй, наговорит — семь вёрст до небес и всё лес, а пойдёшь и дороги не найдёшь. Однако все его тут слушали да на ус мотали, — много чего он нагляделся. А ты почему не в солдатах?
— Годы не дошли, — шутит Додон, — лысина на голове пробивается, а живу попрежнему без всяких видов на жительство. Сегодня здесь, завтра там, — кто и где мне лоб брить будет? Знаешь, как в песне поётся: есть у птицы гнездо, у волчицы — дети, у Додона — ничего, он один на свете… Меня никто в солдаты не зовёт, а мне совесть не позволяет на убой напрашиваться, авось без меня обойдутся.
— Отчаянная головушка, — говорит Михайла и пытливо смотрит на Афоньку, на его обветренное, мускулистое лицо с хитрыми глазами. — Так чем же ты живёшь? Лёгким промыслом или сапожным ремеслом занимаешься?
— Живу — не маюсь, воровством не занимаюсь, — скороговоркой отвечает Додон, ничуть не обижаясь на то, что Михайла, спрашивая его, под «лёгким промыслом» именно подразумевает воровство. — С лёгкой руки твоего покойного брата из меня выкроился неплохой сапожник. Хожу по разным волостям, где есть кожа — шью сапоги, где нет кожи — берусь из тряпок туфельки девкам шить, а из старого бобрика или драпа я такие боты делаю, что тебе и во сне не приснятся.
— Так вот почему ты такой баской да нарядный! — догадывается Михайла и предлагает Додону раздеться и остаться ночевать.
Афоня остаётся на ночлег. Вечером он присматривается к Михайловой работе и усмехается: Михайла шьёт тихо и неказисто. Терёшина работа Додону нравится, но Терёша пока умеет только строчить задники и тачать швы на голенищах. Михайла нарочно не обучает
