Евгений Белянкин - Садыя
— Посмотри, пожалуйста, Балашов, не обошли твоих мыслей?
И как-то Сережа заметил:
— Павел Денисович, обошли.
И Дымент вернул проект на доработку.
Но то, за что боролись Петров, Галимов, Бадыгова и Панкратов, для Сережи не было чужим.
— Как ты думаешь, победят? — спрашивал его Славик.
— Победят, — не задумываясь отвечал он. — У меня на работе большинство «за».
— Я так и знал, — убежденно заключал Славик. — Ты знаешь, Сережа, я как-то в другом свете увидел свою маму; она стала для меня очень дорогая и близкая…
И вдруг заплакал.
— Ты что? Ну Славка!.. Слезокап.
— Я папу вспомнил… — И Славка стыдливо вытер глаза. — Марат совсем плохо помнит папу, а я его хорошо, хорошо помню.
Как-то вечером он подошел к Садые:
— Я рад, мама…
Садыя нагнула его голову с непослушными вихрами и поцеловала.
— Мама, я понял многое. Спасибо, мамочка наша, за все, за твое горькое терпение. Ты у нас славная, милая и гордая. Умеешь постоять за себя, за отца и не обидеть нас… Я так виноват перед тобой, и теперь, когда я понимаю, какое большое дело ты сделала для нас и Родины…
Садыю немного удивила и обрадовала Славкина откровенность: «Да, я была права тогда… мальчик сам прошел через все: Важно только, чтобы он вышел победителем».
Она вспомнила Ксеню; недавно они встретились; поздоровались, совсем чужие и далекие.
— Я разучил новый вальс… — вдруг сказал Славик. — Сыграть?
— Сыграй, мой мальчик.
Музыка всегда заставляла ее думать и мечтать; нет, женщина с детьми не может быть одинока; они наполняют ее душу счастьем материнства. Если у нее не было бы детей, она не смогла бы в жизни идти так твердо и уверенно. Она многое делала ради своих детей, ради их чистого и светлого будущего. В детях частица ее.
— Хороший вальс, Слава, очень трогательный.
— Чайковского.
«Чайковского… Какие у Славика голубые, искренние глаза! Женщина обязательно должна иметь ребенка, иначе жизнь ее будет пустой, неинтересной, а душа зачерствеет. Он стал так похож на отца…»
— Мама. — Неожиданно Славик перестал играть и с волнением, боясь, что она не поймет, сказал: — Окончу школу, сразу не пойду в институт; я пойду в бригаду к дяде Андрюше, на буровую.
— Что ж, если все продумал, то я не против.
— Ты знаешь, у этой бригады своя история. У них на посту погиб настоящий товарищ, Михаил, Тюлькой его все звали. Они взяли слово отомстить за Тюльку трудом. Андрей Петров сказал: «Душа из меня вон, будем, ребята, во всем людьми коммунистическими…» И я верю. Они все учатся. И я буду учиться и, как папа, пойду в нефтяной.
Славка хотел сказать что-то еще, но перебила тетя Даша; она громко ругала слесарей:
— Ишь ты, исправили трубу — и ждут на выпивку, какие нищие. На свое выпьете! — Потом набросилась на Марата: — Что около зеркала день-деньской вертишься? Кошки тебя поцарапали. Ишь ты, красота… с лица воду не пить. Иди в магазин, вот тебе деньги.
Марат молча взял деньги и в дверях уже покачал головой:
— Наша тетя Даша сегодня не с той ноги встала.
— Иди, иди.
Еще раз подумала Садыя: «Что бы я без нее делала?»
…Если это время для Садыи было трудным временем борьбы, то для Славика оно было сложным и решающим. Это было то время, когда его представления о жизни и желания становились более или менее определенными и потом, установившись и созрев однажды, они останутся с ним навсегда…
Последний отъезд матери в Казань он переживал особенно остро. Его бесило, что Марат не понимает многого из того, что он понимал.
— А ты не обращай на него внимания, — подсказывала тетя Даша. — Зачем он тебе?
Садыя приехала ночью. Славик не спал, он слушал, как во сне что-то бормотал братишка, как ворочалась за стенкой на диване тетя Даша, как кот царапал дверь. Он думал о жизни, о том, что важно иметь друга на всю жизнь, с которым можно было бы пройти любую жизненную метель; что до сих пор ни одна девушка не произвела на него никакого впечатления и что ему совсем неинтересно в девчачьей компании. А Марат — девчатник, он стал по вечерам пропадать. Недавно его избили за девчонку, и он долго ходил с синяком под глазом. Ни разу за все время Славик не вспомнил о Ксене: прошло, затуманилось.
Вдруг он услышал громкие шаги на лестнице. Кто-то разговаривал. Звонок. Он вскочил и побежал к двери:
— Мама, наконец-то…
Садыя целовала радостное лицо сына:
— Ты не спишь?
Славик смутился:
— Я знал, что ты приедешь.
Потом поднялись сонный Марат, тетя Даша. Садыя пила чай — чертовски устала. Марат с удовольствием уничтожил конфеты, привезенные матерью, и ушел к себе.
— Ну как, мама?
— До завтра, сынок, я спать хочу.
Целых два дня Славик не видел мать. Ему так хотелось узнать.
Но узнал первым Марат:
— Все в порядке, как по маслу.
57
Панкратова назначили председателем совнархоза. Вот уж который день колесил он в «газике» по предкамским просторам. Спал в машине, закрываясь от комаров мешковиной, и обедал с шофером всухомятку: в газетных свертках хранились колбаса, сыр, хлеб. Иногда заезжали в какую-нибудь деревню, чтобы попить молока. Напившись вдоволь и поставив пустой горшок на стол, Илья Мокеевич тяжело вздыхал:
— Ну вот, и будя. Так, что ли, говорят у вас в деревне?
И снова в поле. С помощью карты он отыскивал необходимые точки, сверялся с ориентирами и затем безошибочно следовал к колышку, вбитому геодезистами. Это были исходные позиции для нефтяных разведчиков, потом для армии строителей, дорожников, буровых бригад. Карта Ильи Мокеевича была испещрена квадратиками, кружочками, целой сетью знаков, за которыми проглядывалось будущее Прикамья.
Заехали на скважину, которая показала нефть.
Панкратов пробовал сам маслянистую жидкость на палец, нюхал. Да, это была нефть, промышленная нефть.
— Ну что? — Подошел бригадир буровиков.
— Какую скважину пробурил по счету? — вдруг спросил Илья Мокеевич.
— Много. Не помню.
Мастер был невысокий, коренастый, с рыжеватой щетиной и узкими, с хитринкой, глазами.
— И я не помню, сколько мазков на этот палец брал.
Из Вишневки Илья Мокеевич поехал в Соболеково — он хотел узнать, где находится секретарь горкома Бадыгова. Но разве узнаешь, если она, как всегда, на колесах.
Вечером измотавшийся в дороге Панкратов застал в конторе бурения злую Светлячкову. Ксения, рассерженная, в накинутой на плечи кожанке, подошла к Панкратову и, сверля его острыми красивыми глазами, бросила:
— Это безобразие, товарищ Панкратов!
Илья Мокеевич внимательно, изучающе смотрел на подтянутую Ксению. «Вот какая она! — И невольно он вспомнил о Садые: —Та самая, которую, говорят, любил Александр. А может, и не любил? Сплетни все. Про геологов всегда много сплетен ходит». Ксеня не отвернулась, выдержала взгляд начальника и, кривя губы, усмехнулась:
— Мы сейчас с Юдиным, что называется, сцепились. Но это просто антигосударственно.
Вошел Кузьма Иванович Юдин, начальник конторы бурения, — Кузька, как буровики звали его промеж себя. Он знал об этом, обижался, да что поделаешь.
— Вы еще здесь! Глазоньки мои повысохли.
— Они мокрыми станут, Юдин, а потом еще не так подсохнут. Товарищ Панкратов, как можно вскрыть нефтяной пласт без глинистого раствора? Вы человек разбирающийся, наконец, государственно отвечающий, скажите, как можно? Юдин, он давно ни за что не отвечает. Самотек: не он буровиками, а буровики им командуют.
— Я прощу… — Лицо Юдина покрывается пятнами.
— Не командуйте, я вам не подчиненная. Я понимаю, ускорили проходку, понимаю, что Юдину надо во что бы то ни стало к плану еще один фонтан, но я мириться с грубым, бессовестным нарушением элементарных правил разработки нефтяного месторождения не буду. Можно ли врезаться в нефтяной пласт без глины! Вы инженер или не инженер?
— Товарищ Светлячкова!
— Нет, Юдин, вы инженер или не инженер? Знаете ли, что Андрей Петров не позволил себе это, потому что он мастер… — Она нарочно протяжно произнесла слово «мастер». — Он знает, Юдин, что нефть, оттесненная от забоя, не будет изолирована от соседних водоносных горизонтов; мало того, что загрязняют нефтяной пласт… А потом Юдин притворно будет кивать на геологов, хвататься за сердце: мол, почему так рано, в начале эксплуатации, обводняются пласты, почему теряется нефть.
— Что вы заладили; Юдин да Юдин? У меня есть имя, отчество.
— Ну Кузька, просто тогда Кузька!
Ксеня гордо отвернулась от Юдина и начала рыться в полевой сумке.
Во все время перепалки Панкратов молчал. Он дал высказаться. Резкий характер Ксени он принимал по-своему: «Пожалуй, она заставит… кого угодно любить себя… а Саша был мягок, его можно было заставить…»
Юдин в волнении ходил взад и вперед, не находя слов для оправдания.
