Евгений Белянкин - Садыя
Пенкин усмехнулся. Потом, сообразив что-то, подозвал официанта и отдал распоряжение найти стакан водки. Подавая водку Балабанову, сказал:
— Что, сорока-белобока, отшлялся?
Балабанов схватил стакан и, опрокинув, стал искать, чем бы закусить.
— Принесите, — приказал Пенкин.
Через час Балабанова вытолкнули из кафе, и он, качаясь, притулился возле железной решетки сквера. Сквозь мутную пелену, заволакивающую сознание, еще чудился глухой голос Пенкина, его рыкающая интонация.
Тошнило. Ночная свежесть действовала отрезвляюще. Он долго напрягал мозг, пытаясь привести в порядок мысли. Что-то прояснилось, и он закашлялся.
— Сволочь торгашеская… — выдавил Балабанов, — Бадыгова тебе дорогу перешла, ниточку твою нащупала.
Облокотившись на железную решетку и ощущая холод, он зашептал кому-то доверительно и обидчиво:
— Тюльку ухлопали… Андрей — дрянь, нефть у меня на горбу, и обида гложет всего… А этот на Бадыгову пусть клепает сам… Балабанов в стороне. Балабанову не мешайте жить.
Пенкин явился домой поздно. Жена в китайском халате вышла из спальни, сонная, растрепанная, обдавая запахом духов:
— Опять?
— Нет, не опять. Как видишь, трезвый.
— Чаю?
— Не надо. Гизатуллин оказался из воска.
Жена все поняла:
— Что будем делать?
— Поменьше надо коврами запасаться да родных своих оделять, — зло сплюнул Пенкин, стаскивая сапоги. — На днях будет показательный суд. Вот и все.
— Ну, ты свидетель. Ты к Гизатуллину не имеешь никакого отношения… А затем товарищ Мухин, Федор Федорович, к тебе так расположен.
— Пошли вы с Федор Федоровичем подальше… Ведь были сигналы, основания — надо бы перевести его или даже снять. Голова чертовская, недодумала.
Жена села на кушетку и запрокинула голову:
— Ой, мне плохо!
— Выпей воды и не притворяйся.
53
Лето стояло жаркое и засушливое. Время для горкома и строительства горячее. Вопросы, не решенные за зиму, требовали своего решения. Но лето и жизнь ставили новые вопросы, важные и необходимые для города и нефти.
…Еще недавно горком был похож на улей. Пока обсуждался вопрос о совнархозах, шли горячие бои «за» и «против» — бесполезные бои, как считала Садыя — и пока пили чай в горкомовском буфете, ярые специалисты из министерства и некоторые из инженерии апеллировали в обком и горячо доказывали, что их поддержат выше, там найдутся «люди» и они, мол, дадут отпор всяким Бадыговым… Назывались всем известные имена, которые «раздавят, сомнут непокорных».
Но горком стоял на своем:
— Такая организация руководства строительством и нефтедобычей уже не удовлетворяет. Для промышленности нужна другая система. Ведомственные рогатки мешают работать. Дошло до чего? Чтобы отремонтировать трактор, ему необходимо совершить турне в Баку.
Но горкому отвечали «опытные» специалисты:
— Так надо. Это планирует министерство. У нас там ремзавод.
И вот Садыя в обкоме. За этот маленький период она часто наведывалась в Казань. Всякий раз, провожая ее на пароход, Панкратов шутил:
— Сами себе заботу нашли. Но с точки зрения пролетариата…
Он был одним из тех начальников, кто твердо поднял руку «за».
В обкоме, в отделе, Поляков Иван Кузьмич выкладывал перед Садыей кучу всяких бумажек:
— Вот сколько на вас пишут всякой чепухи, Садыя Абдурахмановна, даже грязью поливают… У вас усталый вид. Я рекомендовал бы вам в санатории… хотите, оформим.
— Седые волосы появились, что ж, но в санаторий не поеду.
Столяров Кирилл Степанович, насмешливо сдвинув брови, большие, лохматые, и разглядывая Садыю широко открытыми голубыми глазами, говорил другое:
— Да, вид у тебя, Садыя, усталый, но не едешь правильно. Дело надо довести до конца. У нас тоже здесь перепалка. Жмут. Тебе я могу сказать по секрету. Между нами. Вопрос острый. И для вас и для нас. И там, «наверху», он не определен. — Он сделал жест, и Садыя поняла, где это там, «наверху». — Он всех затрагивает; для всех ясно, что теперешняя дорогостоящая организация руководства промышленностью тормозит; нужны новые формы. Но есть кому и мешать: тот же Мухин все время сидит на проводе, как мышь перед мышеловкой, — сплошные указания сверху, и от кого — от самого заместителя… То-то.
Он потер рукой переносицу, слабо улыбнулся, в глазах его проглядывала усталость.
«Вам тоже нужен отдых», — подумала Садыя и встала.
— Ну, прощай, — сказал Столяров. — Ни пуха ни пера. Да, еще одно слово. У нас на бюро было жарко. Хорошо вы нас поддержали. Я на днях вылетаю в ЦК. Вопрос ставится ребром. И не только нами. Есть человек, который сумеет по-настоящему понять все, в целях укрепления нашей промышленности. Есть такой человек…
Из Казани она приехала нерадостная. Шел мелкий, какой-то противный дождь.
Через неделю ожидалось большое сражение. Партактив. Он состоялся в новом, только что отстроенном клубе нефтяников. Коммунисты с мест поддержали горком.
— Мы еще раз повторяем, — словно острием ножа резал Галимов, приехав с буровой, — нужны новые формы управления промышленностью.
Напрасно кипятились некоторые. От инженера Аболонского даже пар шел:
— Это приведет к анархии.
— Ишь ты, паутину ткет… любезный…
В коридоре Галимов взял под руку Балашова.
— Я давно хотел с вами встретиться. Понимаете, у меня там задание по дипломному проекту.
И, увидав у Сережи торчавший из кармана пиджака карандаш, вдруг чему-то усмехнулся. Прошел Аболонский, чисто выбритый, торжественный. Он весело похлопал по плечу Балашова.
— Если о жизни красиво говорить, можно отличиться.
Галимов насторожился: «Застрянет где-нибудь вот такая ржавая булавка и время от времени колет».
После партактива Садыя и Панкратов были в обкоме.
Мухин выглядел бледным, чувствовалась заискивающая нотка.
Садыя поняла: не взяло. А Столяров улыбался:
— На, Садыя, прочти. Скоро будет в газетах.
54
Пощупала Марья живот, ощутила биение живого и несладко улыбнулась. Еще для всех была загадка, а для нее все ясно, — с каждым днем она чувствовала, как округляется, прибавляет в весе. Уже складками платья не скрыть, и стала она чаще бывать в цветастом халате; Аграфена сначала не поверила, но не поверить было нельзя. «Неужто Марья?.. Грязную душу и мылом не вымоешь…» Волнение охватило Аграфену. «Ах, ты, мегера, какова: матери ни слова, все утаила…» Сильная и резкая Аграфена вдруг ослабла, словом обмолвиться боялась. «Как же это?.. Ничегошеньки не придумаю…» Сон оставил ее. Из рук все валилось.
— Степа, у Марьи-то ребенок будет.
— Дура… Я что, семилетний, не вижу, что ль!
— Делать что будем?
— Родить…
— Охальник, слова доброго не вытянешь. — И обиженная Аграфена взялась было дошивать Борьке рубашку, но какое там шитье, когда иголка в руках дрожит.
— Степа, ума не приложу. Девка-то наша… — И, закрыв лицо руками, заревела. — Извелась я вся… головушка моя бедная. Побранила бы, и легче бы стало, да как бранить-то: дочь родная! Спросить не могу.
Степан ворчал:
— Пропало бабье трепало, все вытолкнуть из семьи скорее хотела, корыстолюбка.
— Жалеючи я…
Но и Степану было тяжело, хотя принял он все с полным смирением: «Грех на виду, под лавку не сбросишь, да и к чему…»
— Перестань, Груша, житейское — оно не постыдное.
И Марья и Аграфена боялись открыться друг другу. Аграфена, не зная сама чего, выжидала. Марья читала в ее глазах постыдный страх и тревогу, но молчаливо выдерживала взгляд — она приготовилась ко всему.
Даже Борьке все стало ясно. По секрету он сказал Марату:
— Марья-то наша рожает…
— Ну?
На сомнения Марата он горестно покачал головой:
— Без мужа рожает. Кто? — неизвестно. Мамка извелась и меня в угол теперь не ставит.
Марья гордо держала голову. А один раз даже резко осадила Сережу:
— Ну чего пятишься? Живота моего испугался?
А все оттого, что Марья ждала насмешки, осуждения в глазах других, иного отношения к себе. А этого не было, все словно понимали ее.
Но однажды Марья зашла к Сереже; она была веселая, с еще более подурневшим лицом, но светлыми, чистыми глазами.
— Я на минутку, сейчас спрошу и пойду. — Марья немного заалела, но села. — Сережа… достань мне вон ту книгу, говорят, интересная… — И запнулась. Побледнела. Схватившись за живот, заорала неестественным, дурным голосом.
Сережа выбежал на лестницу: ну куда ушла тетя Груша?!
Борька поднимался домой, весело насвистывая.
— Куда ушла мать?
— А я почем знаю.
— Найди, с Марьей плохо… Может, у Лабутиных? Она туда ходит… Живо.
Борька хотел что-то сказать, но поняв, кубарем скатился по лестнице.
Когда прибежала запыхавшаяся Аграфена, Марье стало легче.
