Евгений Белянкин - Садыя
Юдин в волнении ходил взад и вперед, не находя слов для оправдания.
Светлячкова выпрямилась: лицо горело, грудь вздрагивала и поднималась, а глаза — настоящие светлячки.
— Вот моя докладная, и мое дело сторона.
Панкратов взял листок бумаги с мелким почерком;
— Да, Кузьма Иванович…
— Илья Мокеевич, один-два случая…
У Ксени сверкнули глаза:
— Уже пять случаев!
— Надо прекратить, — тихо и спокойно сказал Панкратов. — Для чего-то правила эксплуатации существуют.
— Ну, я… — Юдин неопределенно махнул рукой. — Клянусь, два-три случая.
— Надо прекратить, — более резко и настойчиво повторил Панкратов, и Юдин приумолк.
— Вас не подвезти? — неожиданно для себя спросил Илья Мокеевич.
— Нет, — сказала Ксеня, — я пойду пешком в Вишневку. По дороге обещал встретить инженер Аболонский.
— Да, да, я его видел…
«Нет, он не мог ее любить…»
Проводив глазами Ксеню, Панкратов попрощался с Юдиным.
— Вертихвостка, — не вытерпел Юдин, несмотря на серое, неодобряющее лицо Панкратова. Юдин еще не остыл.
«Три, четыре года иные заботы мучали геологов, — уже в машине думал Илья Мокеевич. — Разведка шла стремительно: успевай собирать керны… За день и не побываешь на буровых вышках одного участка. Некогда было сражаться с буровиками…»
Фары, казалось, очищали дорогу от грязи. В свете лучей нет-нет да и промелькнет зверек какой; шофер не выдержит, чтобы не выругаться.
Панкратов, переборов дневную усталость, тихо плывет в думах: «Надо еще раз обратить внимание на требования геологов. Уступать нельзя. Дорого заплатим. Угаснет в потоках грунтовой воды не один фонтан».
— Опять в поле будем ночевать?
— Тебе что, не нравится? Что, воздух не тот, проснешься, а жены под боком нет?
— Чего греха таить. Без жены скучно.
«Надо и перед горкомом вопрос поставить. Партийная наметка здесь необходима. Раньше скважину сдавали промыслу после того как получена нефть, а теперь буровики уходят, а скважину долго не удается ввести в строй. Вот и хвосты. Сколько этих хвостов стало. Ершов правду-матку режет — это же полное безобразие!..»
— Ладно, Леонид, стоп!
— Что, Илья Мокеевич?
— Спать будем на Холмах, хорошо? Каму видно. Ночная Кама страсть как мила. А чуть брызнет рассвет — чтоб на ногах, понял?
— Как не понять, — недовольно пробурчал шофер.
58
Балабанов был выпивши. Положив на плечо Славика руку, он долго, въедливо вглядывался в парнишку со светлыми глазами и вдруг притянул к себе.
— Это ты с моей женой слюнявишься?
Славик почувствовал на себе острый и насмешливый взгляд, съежился, покраснел.
— Сказывали — ты…
Парнишка что-то лепетал, оправдывался и, как всякий чистый, не помышляющий даже думать об этом, еще более заливался стыдливой краской.
— Виноват, вот и краснеешь, — заключил Балабанов и, как что-то неприятное, оттолкнул его в сторону. — Холостячки… когда жениться — вас нет, а вот рога насадить — вы здесь… Смотри, я зубы выправлю.
И пошел в контору. Но вдруг вернулся, еще раз посмотрел на вельветовую куртку Славика и процедил:
— С какой буровой?
— Я не с буровой… — пролепетал напуганный Славик, — Я из школы, в бригаду Андрея Петрова приехал.
Балабанов еще раз окинул Славика красными, воспаленными от пьянки глазами и облегченно вздохнул.
— Не ты, выходит. А, все равно! Поймаю — убью.
Но, увидев Панкратова, быстро шагавшего ему навстречу, улыбнулся и, пролепетав что-то про себя, расшаркался.
— Дни свои доживаешь? — спокойно сказал Панкратов; широкая дородная фигура председателя совнархоза и угловатая, с рыхлыми отеками под глазами — Балабанова были несравнимы; одному природа дала все: силу, широту — сажень в плечах, другого, казалось, обошла… Славику было приятно, что дядя Илья такой сильный и красивый. Но тоскливый, жалостливый блеск в глазах Балабанова заставил его вздрогнуть.
— Квиты с жизнью…
Сплюнув, Балабанов заковылял в сторону, но остановился, видно, хотел что-то сказать, потом неопределенно махнул рукой и ничего не сказал.
— Началось с малого, кончилось тем, что опустился.
Славик смотрел на дядю Илью; в его выражении, в глазах — родное; это были глаза мужчины, прошедшего войну, все ее тяготы.
— Впрочем, я не прав, наверно, — вдруг сказал Панкратов Славику по-взрослому. — С такой жилкой Балабанов давно живет.
И вдруг, обняв Славика так нежно и мягко, будто боялся раздавить своими широкими и большими ручищами, весело улыбнулся:
— Значит, на нефть решил? К Андрею.
В груди у Панкратова клокотало; хотелось прижать к себе Славку — уж больно в нем, все было от его родного сына.
Есть такие моменты, которые решают в жизни многое. Что-то переломилось в Славике в отношениях к дяде Илье — очень захотелось отцовской ласки, что ли. Вся старая неприязнь исчезла. Сам Славик поразился, назвав его просто и задушевно:
— Дядя Илья…
Встретился Панкратов со Славиком днем. Захватил его с собой к Андрею Петрову, но до сих пор не мог отделаться от впечатления встречи. Неужели он так жаждет детской привязанности, ласки ребенка? Он, большой, и так соскучился! Ребенку так нужны поддержка и ласка взрослого; оказывается, взрослому также нужны поддержка и ласка ребенка.
Поздно вечером в дежурной комнате, лежа на кровати, Панкратов слушал старого приятеля, геолога Ершова, закадычного друга Бадыгова, и не мог не думать о своем…
«Конечно, идти в глубь земных недр надо. Прогнозы Губкина подтверждаются на каждом шагу. Сколько лет я один… Володя и Славик. (Они теперь были почти на одно лицо — Володя и Славик.) Да, конечно, Губкин предвидел, что здесь, как и на Апшероне, будут найдены многопластовые нефтяные залежи…»
— Вот я и думаю, Илья Мокеевич, дурак он, добро ему делаю — в воду пихаю, а он зло помнит — на берег лезет…
— Ты вот что скажи, ерш, куда бежать собрался? — Панкратов улыбнулся. — Ну, честно?
— Вот еще новость! Как будто в неведении? — усмехнулся Ершов. — Ромашкинская площадь — пройденный этап. Недра здесь известны. Геологу, конечно, есть чем заняться. Но сердце, Илья, сердце — это другой человек в человеке, страшная страсть к новым исканиям.
«Сердце — это другой человек в человеке». Панкратов тяжело повернулся на бок. «Володя и Славик. Мой Володя, мой Славик».
— Думаю, что можно открыть новое, такое же мощное месторождение. — Ершов протянул папироску. — Дай прикурить… Игра стоит свеч.
Потом он взял тетрадь, чистые страницы быстро покрывались энергичными ломаными линиями.
— Видишь, подземные напластования уходят к югу от Бугульмы. Вот здесь, в ста километрах, нащупывается копия Ромашкинской структуры. Если она подтвердится, мы сомкнемся с Оренбургской областью, понял? И чуть ли не сплошным нефтяным поясом. Вот и разгадка «белых пятен» между Казанью и Оренбургом. Никто не знает, что мы увидим в этих местах.
— Возьми меня.
— Голову не дурмань. Что, смеешься?
«Не смеюсь… Без Садыи не могу, а она может».
— Тяжело…
Ершов понял его, закусил губу. «И ей тяжело». Но ничего не сказал.
Панкратов вдруг сел на койку, немного помятый, недобрый.
— Давай к делу, чего тебе надо?
Ершов посмотрел на злое лицо Ильи, не сдержался, улыбнулся.
— День просил — не упросил, вот характер!
— Напиши, что тебе надо, все пиши, отдам распоряжение.
Панкратов вышел на улицу. Все смешалось: ночь, мысли, тоска и радость, которую он ощутил при встрече со Славиком. Мужская тоска давила, захлестывала. Он не мог больше жить без семьи. Уехать? Найти друга, любовь, жизнь по душе? Но куда ехать, если она здесь, если они, мальчики, которых он так любил, здесь… И другая семья не принесет счастья. Он уверился, что это его мальчики, а Садыя — его Садыя.
59
Договорившись с Андреем Петровым о летней работе, Славка с буровой добирался до города на вахтенной машине. Буровики в брезентовых куртках, тесно прижатые друг к другу, поминутно курят, озорно смеются и лихо подшучивают, коротая дорогу. Славка не чувствовал усталости, хотя весь день работал в бригаде. Встреча с Панкратовым, вдруг непонятное желание, с которым он потянулся к Илье Мокеевичу, наконец похвала Галимова на буровой: «Добро парень, толк будет!» — и дружелюбие, с которым встретили его рабочие, по-хорошему взволновали парня. На душе его так хорошо, так тепло. И так радостно. Радостно, потому что красив и добр мир, потому что так хорошо жить на земле в свои восемнадцать лет, и еще потому, что он почувствовал, что любим и силен своей молодостью. Самое горячее чувство возникает в душе юноши, если он любим и нужен взрослым, если душа, еще во многом детская, найдет отзвуки в другой, такой же хорошей и родной душе, по-детски чистой.
