Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Литературные портреты
Высокий, похожий на сенбернара старик – с лесенки:
– Ну?.. Вот это да! Котеночек?
– Нет, нет, не родился. Он просто пришел. Они с нашим котиком на улице спали. Не спали, а просто были на улице…
И тараторит – без конца.
Когда она ушла, слышу, старик говорит хозяйке:
– Нынешние ребята – уж такие трескуны, такие трескуны. Прежние-то – те стеснялись, что ли… А теперь, поглядишь, в автобусе или в трамвае – трещит и трещит. И о политике, и о чем хочешь.
. . . . .
Сейчас выходил во двор. Играет с бабушкой в магазин. Продает материю. Вертит ручку электрической кассы, трыкает, получает деньги. Поиграл и я с нею минуты две.
Бабушка стоит рядом, смеется, задыхается от смеха.
– Что это, – я говорю, – у вас тетя такая в магазине смешливая?
Бабушка обнимает меня, объясняет:
– Не могу! Очень уж вы серьезно. Как будто в настоящем магазине.
А как же по-другому играть?
Элико едет в Лугу – покупать билеты на автобус. Собираемся отбывать во вторник, 4 октября. Лето кончилось. До свиданья, Луга!
. . . . .
Это еще до приезда бабушки было.
Ела простоквашу. Запачкалась. Я говорю:
– Вытри, пожалуйста, подбородок.
Она – раз! – рукавом.
– Что такое?! Это кто тебя научил?
Гордо:
– Никто! Я сама придумала.
4.10.60. Ленинград.
Встали сегодня чуть свет. Укладывались. Только Машка, уложив свои небогатые пожитки, беспечно играла в саду.
Автобусом 13. 10 мы четверо (все, кроме Элико) уехали в Ленинград. В автобусе Машка льнула к бабушке. А в Ленинграде, очутившись в знакомой, милой обстановке, не выходила из моей комнаты, тянулась ко мне.
А мне было не до нее. Не успели приехать, не успел я войти в свою комнату, позвонил незнакомый человек и сообщил, что в субботу погиб, попал под трамвай, Викниксор, Виктор Николаевич Сорока-Росинский, мой старый учитель, основатель и руководитель Шкиды.
Подробно записывать сейчас не могу…
5.10.60.
Ездил сегодня хоронить Виктора Николаевича… Машка об этом не знает.
– Ты куда уходишь?
– Иду по делам.
Дела бывают всякие.
. . . . .
Накануне нашего отъезда из Луги я вынес из своей комнаты два чемодана. Вечером пришла ко мне Машка:
– Ой, что это у тебя за новый угол?!
Я объяснил ей, что угол тот же, только он опустел.
Присела, осмотрелась:
– Неинтересный какой-то угол.
. . . . .
Рассказывала одну из своих бесконечных сказок:
– Что такое? А! А! А! – Это кто? Это авы (то есть буквы «а») идут… авторы… авторы идут!..
8.10.60.
За обедом я вспомнил, как в Луге Машка спрашивала: «А цыплята грузины?» Все засмеялись. И Машка, чувствуя на себе всеобщее внимание, решила, что надо его поддержать чем-нибудь.
– Наш кот – грузин, у него глаза черные, – заявляет она.
Это уже «слон». Так мы называем состояние, в которое приходит Маша, когда слишком много в ее присутствии о ней говорят, восторгаются, смеются над ее остротами и словечками. Это по бунинскому рассказу «Слон». Там девочка:
– Нет, правда, мама, почему у слона ноги распухли?!
. . . . .
Сегодня солнечный день. Солнце так и ломится в мое окно.
Маша с бабушкой только что отправились в Зоопарк.
– Смотри только, – сказал я, – чтобы вас там не скушали.
Она не засмеялась. Наверно, сказал я это слишком серьезно.
– Они же в клетках, – тоже очень серьезно ответила она.
9.10.60.
Была с бабушкой в Зоопарке. Там у львицы (или у тигра, как сказала мне по ошибке Маша) появились маленькие. Машка больше часа простояла у их клетки, и оттащить ее, по словам бабушки, было невозможно. Бабушка катала Машку на каруселях, на осликах, покупала ей раскидаев и вообще в субботний осенний день устроила первомайский базар. Мне кажется, что делать этого не нужно было. Вообще карусель в Зоопарке – это почти то же, что джаз-оркестр в девственном лесу. Общение с природой, с животными – и вдруг завывание патефона и кружение в деревянной лодочке или на деревянной лошадке. Разумеется, я не против лодочек и лошадок, но для этого существуют ЦПКиО и прочие луна-парки. А кроме того – это огромная физическая и психическая перегрузка: ведь впечатлений и без того хватает.
. . . . .
После ужина полчаса позанимались азбукой. Я похвалил Машку, она узнаёт (не читает, а узнаёт) некоторые слова: «папа», «мама», «Шура», «мак»…
Вообще-то освоение грамоты идет туговато. Но ведь человеку всего два месяца на пятый год! Кроме того, сегодня мне пришла в голову мысль: хорошо ли я делаю, что занимаюсь с нею по вечерам, перед сном? Как успокоительное, снотворное – это средство, может быть, неплохое: оно не возбуждает, а усыпляет. Но, чтобы усвоить что-нибудь, и хорошо усвоить, надо заниматься в утренние часы. Может быть, удастся мне выкроить минут двадцать – полчаса утром, когда бабушка завтракает, перед Машиной прогулкой.
. . . . .
Утром Машка заявила, что видела страшный сон:
– Будто мы летели на вертолете: я, бабушка, тетя Гетта и Павлик. Мы в Лугу летели. Прилетели прямо в лес. А там – одни корешки, а шляпки у грибов кто-то срезал!
Действительно, сон страшный.
Я спросил, какой вертолет, как там внутри.
– Там окошечки, – сказала она.
Бабушке она рассказывала этот сон, уже расцвеченный выдумкой. Рассказывала так долго, что бабушка сбежала.
10.10.60.
Ходили в парк Ленина. Там сейчас стало тесновато: отгородили дощатым забором большую территорию, строится метро. Мы с Машей смотрели в щелочку.
Минут сорок пробыли на детской площадке. Машка (с моей помощью, то есть держа меня за руку) бегала по буму. Сначала довольно робко ходила, а потом – бегала.
После ужина успели еще заняться азбукой и сплести из белой и голубой бумаги очень нарядную салфетку.
Бабушка и мама, восторгаясь этим нашим рукоделием, спросили:
– Кто это сделал?!
Машка промолчала, а я, желая поощрить ее, сказал:
– Маша. Она плела и клеила.
Это и правда и неправда. Машка пробовала плести и – неудачно. А клеем мазала главным образом по моим пальцам. Я сделал ошибку. Надо было сказать:
– Я, а Маша мне помогала.
А тут и отец получился врунишка и дал нехороший урок дочери: как можно задешево купить славу.
. . . . .
Засыпает вечером хорошо. И не боится. Сама заметила это и похвалилась:
– Мамочка, я теперь не боюсь спать (одна).
Вообще, кажется, прошел, слава богу, этот период страхов, когда она на каждом шагу подвывала: «Бою-у-усь. Собаку боюсь! Машину боюсь! В коридоре боюсь. На кухне боюсь».
. . . . .
Сегодня утром за завтраком:
– Папа, что я пью? Это какао, что ли, называется?
Откуда это частое детское «что ли», подмеченное К. И. Чуковским в его «От двух до пяти»? Ведь во взрослой интеллигентской речи это «что ли» или не встречается или встречается крайне редко.
. . . . .
Сегодня кисленький, сухой, но вместе с тем как будто и туманный, какой-то сизый, дымчатый день. Унылый до такой степени, что даже неприятно делается: вспоминается детство, когда бежишь (заставляешь себя бежать) утром в училище, на улицах прохладно, тихо, пахнет дымом, по всему телу разлилась сонливость, – кажется, лег бы и заснул в первом подъезде на его каменных плитах…
За завтраком Машка ревела. Ей предложили, видите ли, к манной каше брусничного варенья, а она пожелала инжирного. Ничего, слопала (и тарелку облизала) с брусничным.
Собирается с бабушкой на прогулку.
. . . . .
Весьма кстати. Нашел сейчас заметку на отдельном листочке:
К вопросу об «Армии Спасения». (Это, к той странице, где речь идет о моих попытках повлиять на Машу с помощью отцовских воспоминаний детства.)
Можно создать искусственный климат, но невозможно, нелепо создавать искусственную нужду, недоедание, голод.
Впрочем, кое-что, по-видимому, можно все-таки сделать. Но для этого следует каждый день и каждую минуту быть начеку. Следить, чтобы ребенок не переедал, не объедался, не зажирался. Чтобы всегда был аппетит и чтобы он удовлетворялся умно – тем, что бог пошлет, а не чего моя душа пожелает.
Все это, разумеется, требует труда, усилий, а часто и той строгости, безжалостности, которая выше любви, которая и есть любовь.
13.10.60.
Вчера говорили с мамой о том, что вечерние занятия, перед сном, не очень-то полезны. Решил попробовать заниматься утром, урвав полчаса от рабочего времени.
Сегодня занимались от 11 до 11.40. Такая передвижка часов заметно сказалась на Машкиных успехах. Только к концу урока утомилась, стала отвлекаться, отвечать невпопад. На уроке присутствовала мама, радовалась нашим успехам.
