Николай Воронов - Макушка лета

— Отлично! Одним махом преодолевается дюжина психологических барьеров.

— Так-то оно так, но я сторонник взаимоотношений «организатор — подчиненный», ничем не закамуфлированных.

— Идеализированный подход. Вы должны чувствовать себя в состоянии триединства: организатор, администратор, социолог.

— На практике так и получается. Но я стараюсь избегать этого. Хватило бы ума и сил заниматься только заботой о людях.

Мы вернулись в цех. И опять я ощутила пагубу металлических хрустов, свистов, отсеканий, продавов, лязгов, чавканий. Было такое впечатление, что самые шипастые, кусливые, иглистые, шершавые звуки, пронизывая слух, достигают беззащитных глубин организма, потому и слишком опасны.

Ситчиков надел наушники, стоял, словно вслушиваясь и в себя и в заставленное прессами помещение.

На его лице просияло довольство, он снял наушники, подал мне, после выдернул из нагрудного карманчика черно-белую коробочку — самодельный транзистор.

Стальная дужка ловко охватила мою голову, наушники удобно приникли к ушам. Благодаря тому что производственные шумы остались за куполовидными конструкциями наушников, я мгновенно занырнула в собственное детство. Безмолвие, в котором очутилась, было подобно подводному безмолвию Невы: тишина, но откуда-то дотягиваются звоны, стуки, топоты, шелесты. Где и от чего они возникают — трудно установить. Наверно, так преобразуются, пробиваясь сквозь водную толщу, а сначала — сквозь землю, взрывные удары парового молота, стрекотание пневматических молотков, склепывающих железную обшивку землечерпалки. Дотягиваются и звуки, которые я угадываю, хотя они преломляются неузнаваемо: стрекот моторки, тарахтение катеров, бубнящие рокоты морских кораблей.

Наушники, как и вода, не глушили полностью жизнь звуков, к тому же в отличие от нее не преображали их, а лишь только усмиряли, связывали пронзительную, почти лучевую громкость.

Нажатием клавиша Ситчиков включил маленький, величины сигаретной пачки, транзисторный приемник и вручил его мне. Возникла умиротворяющая мелодия. Брунжал, стеклянно пересыпал такты, серебряно дышал электроорган. Гам металла еле проклевывался сквозь поле музыки.

Подошли к прессу Натальи. Она приветливо кивнула, продолжая работать.

Органная мелодия набирала разгон. Скрежет, издаваемый штампом, затерялся в ней, как воробьиное чириканье в колокольчиковом бое жаворонков.

Движением согнутого крючком пальца, занесенного над волосами, Ситчиков дал мне понять, чтобы я сняла наушники. Я поморщилась, не желая снимать, но он опять ковырнул в воздухе пальцем, и я сдернула с головы наушники.

Ситчиков достиг желаемого впечатления — я ощутила душераздирающую невыносимость цеховых шумов и на момент поддалась злорадству: кощунственно, мол, торжествовать, доказав печальную истину. Решила это высказать, но по-невинному ясный взор Ситчикова смягчил и облагоразумил меня. Никакого торжества в нем нет. Просто он на свежем примере лишний раз укрепился в том, как спасительно необходимо внедрение функциональной музыки.

Наталью нам пришлось ждать до обеденного перерыва. Самоисследование, по ее мысли, не допускает никаких отклонений от распорядка смены: должна и работать и отдыхать, как все штамповщицы, и, конечно, пытаться выполнять норму; последнее зачастую не удается, тем не менее ее не покидает уверенность, что в картине ее трудового дня зеркально отражается картина работ каждой из штамповщиц.

Ее уверенность подкрепляет то, что график утомляемости, составленный ею с ориентацией на самое себя и подвергшийся суду штамповщиц, никем не поставлен под сомнение, хотя и выяснилось, что утомляемость, подобно другим человеческим свойствам, склонна проявляться индивидуально. В результате она составила усредненный график утомляемости, которым и руководствуется, подбирая музыкальные программы; покамест она рекомендует для дневной смены семь программ, а для вечерней — восемь.

Самоанализ помог Наталье сделать выводы общего характера, применительные к штамповочному цеху. На фоне шума плохо звучат, воспринимаются, не оказывают стимулирующего воздействия джазовая музыка, построенная на неожиданных оркестровых и ритмических импровизациях, где нет четкой мелодии, хоровая — быстрого темпа, симфоническая — медленные, тихие места, а также такие, когда слишком бурно, лавинно, вперехлест играет весь оркестр. Дуэты из опер и оперетт, хоровые куски оттуда же, особенно те, где демонстрируется формальное усложнение и дирижерская изощренность, тоже нет эстетического смысла включать в музыкальные программы для штамповочного цеха.

Никак не ожидая того, она обнаружила, что образцом функциональной музыки может являться электронная музыка, что прекрасно ложатся на душу произведения, которые солируются на балалайке, гармошке, виолончели, трубе, арфе, фисгармонии, клавесине. Разумеется, сюда можно включить скрипку и пианино, но когда на них исполняются вещи с четким мелодическим узором, например, «Малагуэнья» Сарасате или бетховенская «Лунная соната». Конечно, на данном этапе первенствуют в программах песни, ритмически яркие, жизнерадостные, придающие настроению слушателей светлую окраску, убыстряющие эмоциональную, что ли, поступь организма. Сегодняшние эталоны таких песен: «Полюшко-поле», «Тут-тук-тук», «Запрягу я тройку борзых», негритянская песенка «Вниз по реке».

Все это Наталья рассказывала по пути в столовую и стоя в очереди к раздатке. С приятностью для себя я отметила, что столовский зал, куда мы пришли, был огромным. Не без провокационного яда я намекнула Ситчикову, что, по-видимому, зал для начальства ремонтируется, поэтому, мол, нам придется обедать здесь. Ситчиков наивно обиделся.

— Может, у вас в газете руководство особняком кормится? У нас на «Двигателе» — нет.

— Вы правы: редакторат и члены редколлегии кормятся в отдельном буфете. Правда, главный редактор соседнего еженедельника со своими соправителями питается в общем буфете, с нами — тягачами журналистики.

— Я-то думал, коль скоро пресса призвана осуществлять высшую справедливость, у вас сфера сплошного равенства перед потреблением.

— Подобно вам мы еще не можем сказать: «Мгновение, ты прекрасно! Продолжайся в том же духе».

Из столовой Наталья заторопилась в лабораторию функциональной музыки. Там, в стеклянном дикторском отсеке, инженер-физиолог Мальми, похожая на индийскую женщину, стала проверять степень усталости Натальи по кислороду. С помощью клипсы она прицепила на мочку ее уха маленькую лампочку, подсоединенную к прибору. Когда загоралась лампочка, ухо прозрачно розовело и приходил в движение ползунок прибора. Прибор показал, что кислородность ее крови почти в пределах нормы.

Смешливое девчоночье любопытство заставило меня попросить Мальми, чтоб она проверила и мою кислородность. Я заулыбалась, захихикала, едва подле моего уха вспыхнул электрический свет и ползунок пришел в движение. Несмотря на то что я была смешлива и чувствовала себя превосходно, кислородность крови указывала на мое крайнее утомление.

Наталья сказала, что мне пора отдыхать, а ей работать. Ситчиков было собрался проводить меня до турникетов проходной, да тут нам встретился Готовцев. Он нес со штампа детали, оттиснутые из железа, сваренного на его таинственной плазменной печи. Детали он занес в лабораторию, исследующую влияние давления на металлы, и мы, уже одни — Ситчиков, будто опаздывал на свидание с девушкой, чуть ли не рысью помчался к административному зданию, — тихонько побрели по заводской площади.

ВТОРОЕ СЦЕНАРНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ

ВСТРЕЧА БЕЗ ВСТРЕЧИ

Давеча, когда Готовцев вез меня из аэропорта на «Жигулях» гранатового цвета, он, рассказывая о своей работе на металлургическом комбинате и о причинах, заставивших его переехать в Желтые Кувшинки, удержал меня от вопросов, вытекавших из нашего молодого прошлого. Была у нас встреча, первая после моего возвращения из эвакуации. Я давно мучилась пытливым желанием узнать, как эта встреча запомнилась ему и понял ли он, чем было вызвано тогдашнее мое поведение.

Мои воспоминания и воспоминания Готовцева даются в третьем лице.

Ленинград. Инна не идет домой — летит. Она взглядывает на небосклон, где четко вырисовывается Петропавловская крепость. На крепости, на облаках вспышечно, как во время ночной грозы, — лицо Готовцева. Лицо юношеской поры — поры школы рабочей молодежи.

В первой комнате Савиных сидят за столом Антон и сестра Инны Беатриса.

Готовцев встал. Печально-искательный взгляд.

Инна строго смотрит на него, мысленно вздыхает с укором:

«Эх, Антошенька, Антошенька...»

Готовцев опускает глаза под ее взглядом.

— Володя появится не раньше десяти вечера, — пробно говорит Инна.

— Я подожду.

Вторая комната. Инна перебирает фотокарточки. В момент, когда в комнату входит Беатриса, Инна вытаскивает из пакета карточки Готовцева. На снимке он точно такой, каким ее воображение проецировало Антона на крепость и облака: подростком времени Отечественной войны.