Николай Воронов - Макушка лета

— Промышленную и строительную индустрию более или менее создали. Предстоит достигнуть равновесия между нею и службой человечности. Под службой человечности я подразумеваю индустрию отдыха, а главное — всестороннюю заботу о личности и коллективе. Вот взять вас, Инна Андреевна. Вы знаете страну, пишете книги. Одно из достоинств ваших книг: высокая плотность информации.

— Не надо комплиментов. Вы откровенный. Занятие не для вас.

— Говорю честно.

— Ну уж, ну уж.

— Доказать?

— Да.

— Из ваших книг и публикаций в еженедельнике я узнал... что сразу вспомнится, то и назову. Язык дятла. Я не подозревал его феноменальной длины! Думал, он достает древоточцев и всяких там короедов с двух-трех сантиметров. А он прямо факирище! Черт-те куда в ствол запускает язык по каналам и накалывает жучка. Длина еще не так поразила — игольчатые шипы на кончике языка.

— Достаточно.

— Подумаете: вот ухватил детский факт.

— Это область науки. Для писателя — не предмет особой гордости. Какая-нибудь тонкость психологии, мысль...

— Ай, башмак я! Тонкость? Пожалуйста. Юноша полюбил. Увидел ее с другим. Задумал самоубийство. Взялся за троллеи мостового крана и умер. А току-то в троллеях не было. Так хотел умереть, что умер без помощи электричества.

— Виктор Васильевич, вы знали, что я приеду?

— Откуда?

— По случайности.

— Не знал и предположить не мог. Не скрою: подозрения меня страшно ранят.

— Никакого подозрения. Уточнила. Почему бы не уточнить?

— Хорошо. Инна Андреевна, давеча я хотел сказать: вы объездили страну, много написали... Навряд ли вы что новое почерпнете в Желтых Кувшинках... Театра нет. Был. Закрыли лет пятнадцать тому назад под видом нерентабельности. Был симфонический оркестр. Тогда же прихлопнули. Есть музей. За полчаса освоите всю экспозицию. Директор музея — пенсионер, работает на общественных началах. Наш Дом культуры покуда примитивен. Нудная традиционная кружковщина. Где формироваться всесторонней личности? Где освежить знания приезжему человеку? Где просто-напросто развлечься? Посидеть за столиком в ресторане? Потанцевать под музыкальный автомат? Я не скучаю без развлечений. Мне и так душевно удобно. А многие чумеют от однообразия и скуки. Я лично нарушения трудовой дисциплины в известной мере рассматриваю как выброс из атмосферы однообразия. Ведь получается что: единственное, что тебе дано, — возможность вкалывать, отдавать, служить благу и прогрессу. Так что я отлично понял вашу теледеву. Правда, надо отдать должное: министерство и другие инстанции поддерживают наши планы социального развития и нашу практику социологических поисков. К счастью, во всех инстанциях находятся передовые люди.

— Рада слышать. Виктор Васильевич, в начале нашего разговора вы уклонились от ответа... Короче, вы занимались важной проблемой в объеме страны и планеты. Что, она устранена?

— Год, полтора ею занимался. Родители заставили вернуться в институт. Вернулся, но ненадолго. И увлекся другими проблемами, тоже немалыми. Оторвешься от проблемы — создается впечатление, что она сходит на нет. Байкалом занимался. Прискорбно признаться: умиротворил себя отсутствием серьезной информации. В прошлом месяце черкнул знакомому. Он из военных инженеров. Рано ушел на пенсию. Жду ответа.

Мы подъезжали к заводу. Ситчиков встал. Мы выпрыгнули на остановке.

ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ МУЗЫКА

Пресс, перед которым сидела Наталья, напоминал микроскоп. В малогабаритной квартирке, одетая экзотически ярко, с волосами, падавшими по спине, она казалась высокой. Соотношение между ее склоненной фигуркой, затянутой в серый халат, и чугунной станиной пресса, верхняя часть которой походила на загогулину, словно бы миниатюризировало Наталью.

Когда Ситчиков привел меня к прессу, я не сразу узнала ее.

Наталья не замечала и не слышала нас, так как была поглощена работой, сидела к пешеходному пролету боком да еще и в наушниках-противошумах, несоразмерных по своей величине с ее головой, туго затянутой желтеньким, в черный крап штапельным платочком.

Около пресса, на узком столике, лежали металлические полосы цвета латуни, вероятно, анодированные. Из этих полос Наталья штамповала детали затейливой формы. Изготовление детали происходило в момент, когда Наталья надавливала на педаль. Металл преображался и отделялся от ленты хотя и легко, но при этом возникал такой писк, скрежет, отсекающий хруст, что невольно хотелось изогнуться, чтобы сгладить мучительное звуковое воздействие на нервы и слух. А ведь давил металл не только штамп Натальи, а еще три длинных ряда нудно-свинцовых штампов. Ее станок находился около цеховой стены, поэтому, наверно, я ощутила себя стоящей на краю шумового ада. Не премину подчеркнуть, что довольно скоро я перестала взвинченно воспринимать шумы цеха, вроде бы слегка притерпелась к ним. Но вместе с тем ни один из звуков я не воспринимала приязненно. Звуки возникали, выстреливались, пересекались, порющие, слепящие, как прожекторный луч в лоб, опасно жесткие, будто токарная стружка, зловещие, словно похмельное раскаяние.

Ситчиков внезапно исчез за стальной дверью. Странный. Мог бы и сказать, куда подался.

Тотчас из глубины межпрессовых лабиринтов появилась женщина в комбинезоне. Женщина как женщина: кубастенькая, с короткой шеей, не успевающей загореть за целое лето. Конечно, замужняя, детная, без особых усилий следящая за собственной внешностью. («Зачем следить-то? Определилась. Живем ничего. Если мужик бросит — докукую свой век для ребятишек и при них. Не я первая, не я последняя».)

Вблизи воображенная мною простоватость женщины (вот и доверяй глазу!) обернулась загадками: она принесла на губах улыбочку, за которой читалось желание заигрывать, смущать, выведывать; кроме того, едва она остановилась совсем рядом, я разглядела, что ее губы, озаренные улыбочкой, мерцают перламутровой помадой. («Те, кто придумал перламутровую помаду, наверняка подозревали, что эта «губнушка» обладает эффектом чувственного влияния», — так мне говорил шибко проницательный Гольдербитурер.)

Она вкрадчиво взяла меня под локоть, увела за стальную дверь, к лестничному проему.

— Из Москвы?

— Угадали.

— У москвичей своя отличка.

— Расшифруйте.

— Что видишь, разве завсегда расшифруешь.

— Хотя бы мало-мальскую примету.

— Видеть вижу, слов нет. Девицей в Ленинграде гостила. Сестренка двоюродная толк в бок возле коней на мосту, какие на дыбах: вон, мол, американская молодежь шастает. Я смотрю и не могу отличить от нашей. Попригляделась когда — одежда у них поновей. Не так, поди, занашивают, чаще меняют и в чистку сдают. Парни — прямо наши, чуприны, только на манер президента Кеннеди.

— Американцам две отлички, москвичке ноль?

— Поставили меня, ей-богу, в тупик. Кабы словом можно было все обсказать, никто бы не рисовал, музыка бы не понадобилась. В прошлом месяце иду... Трое впереди — мужчина и две женщины. Я про дочку думала. В пионерлагерь отправляю. Смирная. Обижать будут. Пожалковала: «У смелой матери робкая дочка. Настропалить надо, чтоб, ежели что, дерзко защищалась». Впереди идут, значит, трое. У меня об них мысль: «Татары». Тут же попытала саму себя: «Почему, думаешь, татары?» Не смогла ответить. Смех и грех. Дай, думаю, проверю. И ну догонять их. Поравнялась. По-татарски говорят. До сих пор не объясню, как узнала, что татары.

— Здесь много татар?

— То-то что с бору по сосенке.

— Надеюсь, вы не посмеете утверждать, что не жили среди них?

— Посметь бы посмела. Резону нет. Точно, жила среди них. Город Троицк на Южном Урале слыхали?

— Знаю Троицк. Маргаринка? Шорно-фурнитурный комбинат? ГРЭС?

— Верно. Навряд ли найдется другой русский город, где бы проживало столько татар! Ну да ладно... Я вот для чего подошла. Фио, пожалуйста.

— Что, что?

— Фамилию, имя, отчество. Мое фио — Анна Полуэктовна Рымарева. Но зовут-то безо всяких фио: Анька. За глаза и совсем грубо: Анька Оторви Да Брось. Бойкая особа — вот кто я. Уняться бы, дурочке, надо. Все выскакиваю с языком. Никто ведь к представителю не подойдет по скользкому вопросу, а я — вот она я.

— Ведите-ка его сюда.

— Кого?

— Вопрос.

— Сначала фио и должность.

— Инна Андреевна Савина. Спецкор. Главное призвание, как, по-видимому, и у вас, Анна Полуэктовна, стремление к справедливости.

— Стремление к справедливости? Почему не борьба за справедливость? Я борюсь.

— И не боитесь?

— Живой человек без боязни не обходится.

— Побеждали?

— Побеждала.

— В чем?

— На Урале было. Вели от города в аэропорт шоссе. Вели в темпе, но на совесть. Щебенку прикатывали к, земляному полотну, поливали битумом, приутюживали асфальт. Асфальтоукладчицей была. До здания аэровокзала уж с километр оставалось. Получаем зарплату. У всех челюсти отвалились. Ждали одни деньги, получили меньше. Скопом к мастеру: «Ты что нам вывел?» — «Как прораб велел, так и вывел». — «Почему?» — «Сами заметили — объем работ уменьшился: то покрытие гнали в три слоя, а эту неделю — в два. Чего там работа? Проскочила машина, щебенку битумом полила». Мы: «Строительную технологию ухудшили и денежки урезали. Не будем работать. Выводи, как положено, привези денежки, тогда будем». Я, конечно, сильней всех с мастером аркалась. Он за прорабом. Привез. Мы сидим за катками. «Вы пошто, грит, не работаете?» Я ему и вылепила все. «Пошто, грит, Анька, православный народ сбиваешь с панталыку?» — «Я, грю, женщина и в поповском чине не могу состоять. А защищаю я советское право труда». — «Ты, грит, на социализм работаешь или на деньги?» — «Ты, грю, социализм с деньгами лбом не сталкивай. Социализм и работу, и доход любит и зарплату не отменял». — «Принцип, грит, знаешь: каждому по его труду?» — «То-то что знаю. От того, что битумной поливки не стало, лично я тружусь не меньше, и мои товарищи тоже. Нам что на битумное покрытие асфальт класть, что прямо на щебенку. Верно, без битума для шоссе площе: связка между слоями не та». — «Это, грит, не твоего ума дело. Работайте». И уехал. Сидим дальше. Обсуждаем: «Что делать?» Кто: «Ну их туда-то. Пошли работать». Другие: «В любом случае надо работать. Конфликт разрешать через профсоюз. Профсоюз-де спуску им не даст». Третьи, наподобие меня: «Надо им показать зубы. Впредь будет не повадно, и профсоюз будет лучше контролировать право труда». Подъезжает черная машина с желтыми фонарями, секретарь горкома Уханов выпрыгивает. «Почему автомагистраль не тянете?» Так-то и так-то, объясняю. «Претензия, грит, правильная. Прораб должен был предупредить, по крайней мере, за две недели о переходе на двуслойное покрытие и согласовать с профкомом. И второе: раз объем работы асфальтировщиц не изменился, снижение заработка не имеет оснований. А сейчас продолжайте тянуть автомагистраль. Я это противоречие отрегулирую». И отрегулировал. Нас рассчитали по-старому. Мастеру влетело. Прорабу — прочуханку и выговор партийный. Прораб из мстительных, из хитрых. Наказали — он усек: вдругорядь наказывать не будут. Как взялся шпынять, виновата ли, нет. Чаще все по идейной части. У нее, мол, нет классового сознания. Ее, мол, разъедает мещанство. Как же так? Дед рабочий, отец рабочий, сама рабочая. Премиальные снимал, выговор повесил. Допек. Сюда уехала. Двоюродник здесь живет. Специальность переменила. Нравится завод. Духовные запросы развивают. Без обучения не засидишься. Где надоумят, где перед неизбежностью поставят. Верно, не со всем согласна. Музыку нам вводят. К наушникам еле привыкли. Конечно, нам их навязали. Спервоначалу виски ломило, сейчас хорошо. Теперь в наушники музыку. Якобы для нервного здоровья. Какое, скажите, нервное здоровье от симфонии? Такого мраку в башку напустят! Не дале чем вчера включили Бетховена. Та-да-да-да. Та-да-да-да. У меня без того на душе та-да-да-да. Мужа нет, дочка ревмокардитом страдает, комнату у частников снимаю... Я против музыки. Дома ее вдоволь, что по телевизору, что по радио. Перекорм получается. Они требуют слушать и заметки об музыке записывать. Верно, норму я успеваю выполнить, заметки заношу, но не нахожу пользы. Вред даже нахожу. В тишине куда полезней трудиться.