Владимир Рублев - Семья
Помолчав, он вкрадчиво добавил:
— И потом, чтобы вы на меня не были в обиде, сообщаю: вы назначены в школу непосредственно Клубенцовым. Это его личное распоряжение.
Комлев удивленно взглянул на Тачинского.
— Разве можно обижаться на вас... или на кого другого за это... Если, конечно, мой перевод очень нужен. Дело, видите ли, не в этом... Хотелось поработать в циклующейся лаве; мы уже все приготовления почти что завершили, намечен даже день циклования, а тут — на тебе — перевод... Пойду, поговорю с Иваном Павловичем.
У Клубенцова в кабинете было людно. Иван Павлович без людей жить не мог. Если кабинет почему-либо пустовал полчаса, начальник шахты шел в забой, находил там сотни мелких на первый взгляд дел, проверял лично, точно ли выполняются его распоряжения и как идет работа на труднейших участках шахты, беседовал с десятками горняков, одним подсказывал что-то, других сам со вниманием выслушивал. Вполне естественно, что уже вскоре в кабинет начальника шахты стали приходить люди, которых раньше и не видно было в шахтоуправлении. Можно было лишь удивляться, как быстро и уверенно притягивал к себе нужных людей Иван Павлович.
Когда зашел Комлев, Иван Павлович сразу заметил его и, прервав разговор с одним из горняков, подозвал Петра Григорьевича к себе.
— Я приблизительно уже знаю, Петр Григорьевич, зачем ты пришел ко мне... И очень хорошо сделал, что пришел.
— Ведь я пришел ссориться с вами, Иван Павлович, — улыбнулся Комлев. — Разве дело — переводить меня с участка, который через день-два будет работать по-новому?
Клубенцов устало улыбнулся:
— Ну, ничего Петр Григорьевич, ты не волнуйся. Ознакомься-ка лучше вот с этим документом.
Иван Павлович подал Комлеву письмо, на конверте которого было напечатано: «Министерство угольной промышленности». Писал заместитель министра.
«Обеспечьте соучастие Комлева в создании новой двухбаровой машины. Угольные предприятия страны очень нуждаются в такой врубовке. За всем ходом конструкторских и испытательных работ буду следить сам».
Старый горняк взволнованно встал.
— Значит, об этом знают уже в Москве? — тихо сказал он, глядя прямо в глаза Клубенцову. И еле-слышно произнес:
— Спасибо вам, Иван Павлович... От всего сердца спасибо. А насчет школы врубмашинистов: если надо — пусть будет так, как вы решили... Вам это дело виднее.
...А поздно ночью Петр Григорьевич говорил жене:
— Вот, Феня, вызвал меня сегодня Иван Павлович и дает письмо заместителя министра. И в том письме пишут, чтобы я обязательно вместе с инженерами создавал новую врубовку. Так и пишет заместитель министра Ивану Павловичу, чтобы он обеспечил мое участие в создании машины.
Феоктиста Ивановна, зная неугомонный характер мужа и то, как он горячо воспринимает каждое новое дело, пробовала охладить супруга.
— Так то ведь только участие твое... Они же инженеры, люди ученые, что ты им можешь подсказать? Это, Петя, делается, наверное, все для того, чтобы обиды ты не имел, если по твоим проектам другие составят машину.
Петр Григорьевич вспыхнул:
— Тю, дурная старуха, да разве в обиде дело? А как они без меня там обойдутся, если я эту машину вот где уже выносил, все обдумал.
И уже спокойнее продолжал:
— Конечно, без инженеров этой машины никому не построить. На то они — и инженеры...
И Петр Григорьевич долго еще говорил жене о том, какая это будет замечательная машина и что, пожалуй, он первый и испытывать ее будет... А Феоктисте Ивановне очень уж не понравилось, что делать машину, выдуманную ее мужем, будут посторонние люди. Эта мысль не давала ей покоя. Наконец, не утерпев, она сказала:
— Подожди, Петя... А что, если похлопотать, чтобы нашего Геннадия заставили делать эту самую машину? Он грамотный, техникум отлично кончил.
Тут Петр Григорьевич, прерванный женой на самом откровенном месте разговора, в сердцах даже сплюнул и отвернулся к стене.
Феоктиста Ивановна еще долго перечисляла преимущества сына, доказывала, что он может сделать новую машину, пока, наконец, не услышала спокойный храп мужа.
28
Марк Александрович снова увидел их вместе. Это было вечером в поселковом саду. Обычно Тачинский не любил людных мест, но на этот раз что-то повлекло его в сад. Даже можно точно указать что: он надеялся встретить там Тамару. И он встретил ее. Она была не одна, с нею был Зыкин. Они сидели на скамье так близко, что Марк Александрович скрипнул зубами от ревности. Были уже сумерки, прохладные, пасмурные сумерки. Недалеко играла музыка, откуда-то доносились звуки приглушенного смеха, неясных разговоров. Здесь, в тенистых аллеях сада, властвует сейчас любовь. Лишь он один... Нет, и он любил, и это ощутилось сейчас особенно остро и тяжело. Та, которую любил он, была с другим.
Марк Александрович медленно прошел мимо скамьи, где сидели Тамара и Аркадий. Да, было уже почти темно, но не заметить его они не могли. И все же они его не заметили или сделали вид, что не заметили. Он был сейчас способен на любой безрассудный шаг, лишь бы разъединить их, безжалостно отбросить прочь друг от друга. Он любил ее уже той сильной страстью, которая ослепляет глаза и затмевает разум. Отныне все помыслы его будут направлены на то, чтобы разрушить их счастье... И странно, объектом его мести была не так Тамара, как Зыкин, этот хрупкий, бледнолицый юнец, наслаждающийся сейчас поцелуями той, которая так была нужна ему, Тачинскому.
С этого вечера Тачинский стал ожидать удобного случая, когда можно будет отомстить Аркадию. И такой случай вскоре представился.
Ефима Горлянкина, выбившего стойки в старой лаве, заметил кто-то из рабочих подземного транспорта. Докладная, лежащая на столе Тачинского, была подписана Зыкиным.
— Что вы на это скажете, Горлянкин? — устало поднял глаза Марк Александрович. Самого его эта история мало трогала, но разобраться с Горлянкиным нужно было, хотя бы ради формы. Тем более, что докладную написал этот Зыкин.
Ефим сдержанно усмехнулся:
— А что говорить-то? Был грех, больше не будет.
— Дело не в этом, Горлянкин... — равнодушно пояснил Тачинский. — По положению, мы обязаны отдать вас под суд, как за вредительство.
— Но-но, полегче... — нахмурился Ефим. — Какой я, к черту, вредитель. Выдумывать-то вы мастера.
— Ну ладно, идите... — отложил бумагу в сторону Тачинский. — Передам дело начальнику шахты и, если он утвердит, будут вас судить.
Все это было сказано с таким, неумолимым равнодушием; что Ефима бросило в жар. А что, если и вправду осудят?! Надо упросить Тачинского, пусть он замнет это дело.
— Марк Александрович! — Ефим быстро подошел вплотную к столу, отчего Тачинский опасливо откинулся на стуле. — Простите! Честное слово, безо всякой дурной мысли выбил стойки! Заступитесь, ей-богу, в долгу перед вами не останусь... Прошу вас.
Тачинский уже с любопытством наблюдал за этим верзилой в плотной спецовке. Ишь ты, испугался, значит! А я сказал просто так, для формы... Ну, ну, что дальше будет.
— Я вас всюду, всюду выручу, поверьте мне, — горячо продолжал Ефим. — Или вы думаете, что моя помощь вам не потребуется? Еще как потребуется когда-нибудь.
«Ты сгодишься разве что дров наколоть», — иронически подумал Марк Александрович, окидывая взглядом могучую фигуру Горлянкина. Взгляд на миг задержался на неестественно огромной ладони Горлянкина, упирающейся в кромку стола. Не поздоровится тому, чье горло обхватит эта рука. И Тачинскому вдруг вспомнился Зыкин... Вот бы!
Марк Александрович даже вздрогнул и вскочил. Нет, нет, это опасно, да и глупо в конце-то концов. С чего это такая мысль вдруг пришла ему в голову.
— Ну, ну, иди, Горлянкин... — прервал он Ефима. — Иди, иди... Я подумаю... А ты завтра ко мне загляни.
Едва за Ефимом захлопнулась тяжелая дверь, Марк Александрович зашагал по кабинету. Этот верзила, конечно, в его руках. Но... Нет, нет, — связываться с ним опасно... Да, да, опасно... И все же... Если бы все было сделано умело, тогда нечего бояться. Надо прощупать его, что он за человек. В крайнем случае, пусть пригрозит Зыкину из-за Тамары, а чтоб не подумали, что здесь замешан Тачинский, пусть приволокнется за ней, все равно успеха он иметь не будет, и как соперник не опасен... Да, да, выход найден!
Марк Александрович Довольно потер руки. Если же Горлянкина припрут к стенке, то кто ему поверит, что он действовал по сговору с главным инженером?
Тачинский вдруг рассмеялся:
— Ну и мальчишество! Никогда бы не подумал, что я способен на такое. И все же берегись, Зыкин!
29
Падают листья...
Легкие, сухие, они кружатся в воздухе и, падая, устилают землю шуршащим под ногами ковром... Желтые, с отливом золота, багряные, поражающие яркостью своей окраски, бледно-зеленые, словно выделанные искусным мастером из малахита, они весело сверкают под солнцем в этот погожий день. Нина невольно вспомнила стихи одного из студентов, которые он адресовал ей. Начинались они так.
