Самуил Гордон - Избранное
— Так ты не туда едешь! — Борис схватил ее руки и в то же мгновение отпустил их.
— Куда? В Инту? Ну конечно же нет. Я еду к дедушке в колхоз.
— Надолго?
Никогда еще Шева не видела его таким взволнованным.
— Не знаю. Дедушка говорит, что виноградник сильнейший магнит в мире. От него не оторваться — так он к себе притягивает!
— Передай твоему дедушке, что у нас на заводе есть такие машины… Не понимаю, что ты смеешься?
— Еще один конкурент отыскался. Ты уже третий. Первый — дедушка, второй — Калмен Ошерович Зберчук. Стоило бы тебе видеть его. Послушал бы ты, что он вчера нам рассказывал…
— И надолго едешь? — перебил ее Борис.
— Посмотрю. Не знаю… Но если я там перезимую, то уж на лето останусь там. Кто летом уезжает из деревни, к тому же еще из Крыма? Приезжай туда летом в отпуск. Посмотрим, какой магнит перетянет — виноградник или твои машины.
— Ты.
Шева легко вздрогнула и не почувствовала, как письмо выскользнуло из ее рук. Когда Борис поднял письмо, на лице Шевы уже ничего нельзя было заметить. Только большие карие глаза под приподнятыми ресницами как-то иначе отразили в себе мерцающий свет фонаря.
— Я его все-таки не понимаю, — заговорил немного спустя Борис, рассеянно, как и Шева, следя за плывущей закопченной луной в дымке облаков, — неужели он думает, что я прилечу к нему на вокзал? Зачем он прислал мне письмецо? Ну зачем?
Своим молчанием и движением плеч Шева хотела убедить не только его, но и себя, что все это ее совершенно не занимает. Но по приходе домой она, еще не сняв пальто, полистала календарь, нашла шестнадцатое число и записала там номер поезда и вагона, в котором часу и с какого вокзала поезд отходит.
— Бориса видела? — спросила Цивья, глядя, как дочь вертится перед зеркалом.
— Гм, гм, — Шева заговорила, спеша предупредить дальнейшие расспросы матери, — я же знала, что речь идет о заводе. Он может устроить меня в их цехе… Да, когда уезжает Калмен Ошерович? Не шестнадцатого?
— Почему шестнадцатого? Он собирается пробыть здесь до конца месяца.
— Значит, он едет, говоришь, не шестнадцатого? — переспросила Шева, все еще не отходя от зеркала.
Цивья удивленно взглянула на дочь:
— Может, скажешь мне, что произошло?
— Ничего, мама, ничего.
— А все-таки?
— Ну, один наш знакомый едет туда шестнадцатого, вот я и подумала… А когда едет дедушка? Мне писем не было?
— От кого?
Чтобы мать не слишком вглядывалась в нее, Шева ребячливо хлопнула в ладоши и пропела:
— А кушать хочется, мама…
Лежа на кушетке под легким плюшевым одеялом, Шева все еще думала о письмеце Алика к Борису. Она сразу догадалась, что оно предназначено ей. Борис, конечно, тоже понял это! Почему же Алик все-таки отправил письмо Борису, а не ей? Почему он был так уверен, что Борис не скроет от нее письма? И почему вдруг Инта? А когда приглашал ее в Лужники и сказал, что собирается уехать, он уже знал, куда едет? Но что дядя Шая живет в Инте, он же знал! Почему решил ехать туда и поспешил дать ей знать об этом? Зачем еще указал номер поезда? Неужели он считает, что она может прийти на вокзал? Ну, в самом деле, чего он добивался, послав письмо Борису?
Было еще далеко до рассвета, когда Шева проснулась, но больше она уже не уснула. Лежала в темноте с широко открытыми глазами, и все, что накануне вечером казалось ей сложным и запутанным, теперь выглядело ясным и простым. Своим письмом Борису Алик дал ей понять, что никогда не посмеет написать ей первым, а номер поезда и вагона указал на тот случай, если она вдруг надумает передать что-нибудь для дяди. Сама она, разумеется, не принесет, а пришлет с кем-нибудь, и этот «кто-нибудь», может случиться, будет именно Борис.
«А если бы он прислал письмо мне? Я ответила бы ему?» И как только она задала себе этот вопрос, в ее голове возникли первые строки письма Алику.
Шева не ожидала, что письмо это может оказаться таким длинным. На бумаге оно, уж вероятно, заняло бы несколько страниц, а ведь все пока только начало, только вступление. И так как она знала, что письма на бумаге никогда не изложит, а если даже и напишет, то никогда не отправит, Шева высказала в этом ненаписанном письме все, что накопилось у нее на душе.
Составление письма, которого никогда не напишет и никогда не отошлет, так захватило Шеву, что она не заметила, как надвинулся рассвет.
XXIX
На углу улицы Чехова и Садово-Триумфальной Алик, выйдя из Свердловского райкома комсомола, вдруг услышал позади себя:
— Куда мы так летим, камерадо?
Алик обернулся и увидел перед собой Пашу Иваненко — одного из тех студентов, что запоминаются с первого знакомства.
Как и всякий на их курсе, Алик, вероятно, затруднился бы сказать, когда и где познакомился он с этим худощавым добродушным парнем, принесшим с собой в институт мальчишескую беззаботность и озорство, словно еще одним классом в школе был для него институт. Паша мог подставить приятелю ножку, подойти украдкой и вскочить тому на спину, дернуть студентку за волосы, съехать с верхнего этажа на перилах лестницы. На лекциях он перебрасывался записками, балагурил. Вел себя так, что никого не удивило бы, окажись у него в кармане рогатка. Появление Иваненко в вестибюле, в аудитории всегда вызывало добрую улыбку. На него смотрели, как смотрят старшеклассники на учеников младших классов, хотя Паша был старше тех, кто пришел в институт, как Алик, прямо со школьной скамьи.
На курсе знали про Пашу все, до малейших подробностей. Он сам рассказывал о себе. Вначале, правда, складывалось представление, что Паша родился в сорочке у родителей с «зеленой улицы», как иные называли тех, кто требовал, чтобы их детей принимали в институт без конкурсов, вне очереди.
Не каждый мог бы объяснить, почему на первых порах создавалось о Паше такое впечатление. Один, вероятно, сослался бы на его пренебрежительное отношение к занятиям, часто обнаруживаемое детьми таких родителей. Другой, возможно, показал бы на его пухлые белые руки с аккуратно подпиленными ногтями, руки, вероятно, никогда в жизни не державшие молотка. Что отец Паши Иваненко обыкновенный токарь на заводе, а мать — портниха в ателье, оказалось для всех открытием. Неожиданностью были его четверки и пятерки на семинарах, хотя и это не мешало никому думать, что Паша готовится к лекциям так же, как готовятся к урокам школьники — а вдруг сегодня повезет, «учитель спросит другого, не меня».
То, что Паша Иваненко не слишком усердно отдавался занятиям, объяснялось не только тем, что ему легко давалось учение. Это скорее происходило оттого, что он все еще окончательно не решил — продолжать учиться в геологическом или перейти в другой институт. В какой, он еще пока не знал, как не знал, почему по окончании школы сдал свои бумаги именно в геологический.
В этом худощавом добродушном парне с серыми улыбающимися глазами и курчавой шевелюрой удивляло еще и его равнодушие к девушкам, которые часто на него заглядывались. Поэтому Алика сейчас так удивил обернутый целлофановой бумагой букет в руке у Паши.
— Послушай, это таки правда? — спросил Паша.
— Ты о чем?
— Что ты подал заявление об уходе из института.
— Вспомнил!
— И собираешься ехать в какую-то чертову даль, к эскимосам…
Если бы Алик не боялся, что Паша отплатит одной из своих штучек, он надвинул бы ему шапку на плутоватые глаза.
— Эх, Пашка, Пашка, когда ты станешь серьезным человеком?
— Честное слово, спрашиваю вполне серьезно.
— Честное слово, говоришь? — Алик вынул из кармана аккуратно сложенную комсомольскую путевку: — Читай.
— Смотрите! Так ты ведь на самом деле едешь. Где же она находится, эта…
— В Коми АССР. У Полярного круга.
— Ого! И что ты собираешься там делать?
— Ты же читал: работать на шахте.
— И все? Ради этого бросают институт, Москву…
— А Вадим Тимофеевич мог все оставить и уехать строить Комсомольск?
— Какой Вадим Тимофеевич?
— Пора уже знать. Наш новый секретарь парткома.
— У-у, сравнил. Это же было когда-то… Нет, ты мне скажи взаправду, может, я тоже все брошу и поеду…
— Лучше смотри, чтобы цветы у тебя не замерзли. Бывай! — и Алик протянул ему руку.
Не успел Алик повернуть за угол, как снова услышал позади себя голос Иваненко:
— Погоди минуту. Когда едешь?
— А что?
— Но сказать можешь?
— Шестнадцатого.
— А сегодня у нас что? Одиннадцатое. «Казаков» Толстого помнишь?
— Ну, дальше…
— Помнишь, как товарищи проводили Оленина? Ты, кажется, едешь немного дальше, чем он, и не к жаркому кавказскому солнцу, как он, а — к холодной полярной луне… Так как же нам такого не отметить? Мы тебе устроим такой пир… Знаешь где? В «Праге». И, как Оленину, в ночь перед отъездом. Пятнадцатого. Чисто мужскую пирушку — мальчишник!
