Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
— А ты бы хотел, чтобы я всегда думал одинаково? — отвечал Игорь. — Времена-то меняются…
Темной ночью провожал его Павлик на поезд. Хотели было пойти и отец с матерью, но Игорь сказал:
— Прошу вас, не надо. Не думайте плохо, но не надо демонстраций. Представителем от трудящихся будет Павлик. Один. — И улыбнулся.
Игорь стоял между рядов шумного общего вагона, высоченный, с худой длинной шеей, в толстом черном свитере, довольно мешковато сидевшем, а точнее говоря, болтавшемся на нем. Игорь тихонько, по-боксерски постукивал Павлика то в одно, то в другое плечо и с усмешкой говорил:
— Чтоб отвечал на каждое письмо… И с родителями не скандальничай. Особенно с матерью. Папашка у нас тоже ничего, можно сказать — хороший, если б не вековая отсталость… Так не будешь задираться?
— С чего бы?
— Не знаю. Только смотри…
— Есть, — сказал Павлик, — буду смотреть.
— То-то. И еще вот что: говори им, если они чуть что, — ничего плохого со мной случиться не может. Понимаешь, ничего?!
— Понимаю.
— Ну тогда пока, старик. Иди. Сейчас поезд тронется.
И крепко, очень крепко, но не так, чтоб Павлику было больно, а как-то уж очень плотно, очень тесно, очень доверительно и долго жал его руку. И все то, что не сказал он голосом, не хотел, не мог, не сумел, было в этом пожатии.
Павлик вышел из вагона. Стоял на перроне у окна и улыбался. Стоял неподвижно и деревянно. Игорь протестующе замахал: иди, дескать, не девчонка, чтоб торчать у вагона.
И Павлик пошел. Пошел не оглядываясь. Одиночества он пока что не чувствовал. Целую неделю жил этим прощанием, ощущал пожатие Игоревой руки и его пристальный взгляд. Да, они были почти такие же, как у отца, его глаза, но вместо отцовской доброй поволоки в них было что-то твердое и ясное, такое, что трудно определить словами. Оно беспрекословно требовало от тебя правды и справедливости и обещало в ответ на это то же.
Прошла неделя. Грусть не проходила. Сосало под ложечкой. А потом Павлику и совсем стало плохо. Только теперь понял он, что значил для него Игорь со всеми его причудами, спорами, резкостью…
Четко тарахтела фелюга, в борт плескались волны. С криком носились чайки. Витька с тоскующим видом сидел на перевернутом ящике и о чем-то думал. Ничего вокруг не интересовало его или успело наскучить. Даже белые цапли, бродившие на длинных ногах у берега, не удивляли.
А ведь Павлик видел их только в кино да в Московском зоопарке!
Цапли ввинчивали в воду головы и что-то пожирали: не то лягушек, не то какие-то растения.
Витька не баловал вниманием и сидевших в фелюге, точно и они давно наскучили ему, и он заранее знал все, что скажут или подумают они. Даже к Павлику — а его-то он, бесспорно, видел первый раз! — Витька не проявил ни малейшего интереса: на вопросы отвечал односложно, нехотя. По двум-трем фразам раскусил он Павлика.
— Впервые на Дунае?
Павлик утвердительно кивнул.
— И конечно, в телячьем восторге?
Павлик стиснул губы и посмотрел в сторону.
— Сам из Москвы-Ленинграда?
— Да.
— Жил ты, вижу я, в обществе фикусов, пылесосов и мамкиной юбки. Так?
Уж это было слишком.
— Не так! — отрезал Павлик и хотел добавить, что не очень-то страдал в Москве без этого грязного Дуная и вонючих ериков, но сдержался: сказать так было бы грубо и несправедливо.
Вдруг Павлик увидел две лодки, поплавки на волне и сразу забыл о своих обидах. Вот они, рыбаки! Он повернулся к тете Поле.
— Сельдюют, — сказал она, — вон как Кондратий Сухов старается. Да вряд ли возьмет что — прошла селедка.
— Какая? Дунайская? — спросил Павлик и тут же покраснел: как будто на Дунае могла водиться тихоокеанская или соловецкая! И наверно, Витька тут же поддел бы его, но тетя Поля пропела:
— Она…
Люди на фелюге не отличались словоохотливостью, и Павлик стал опасаться лишних разговоров. Даже с отцом перекинулся за всю дорогу несколькими словами.
— Море вон! — сказала вдруг Верка. — Приехали.
И Павлик увидел его — море. Дунай мчался вниз, крутопенный, мутный, и впереди по ходу его все время были видны низкие берега; и вдруг они исчезли, кончились; река упиралась в небо, темное-темное, в тучах и мгле.
Фелюга резко свернула влево, в рукав с небыстрым течением, и Павлик увидел причалы и домики, задушенные густейшей зеленью и косматыми деревьями.
Неярко светило вечернее солнце, в протоке и на берегу было пустынно, точно никто и не жил здесь.
— Быстренько домчали! — Отец подмигнул Павлику и пододвинул к себе чемоданы. — И не предполагал, что здесь так. Как это Игорь унюхал? Несметные сокровища можно вывезти отсюда! Понимаешь ли, по ряду причин — тут и замкнутость, и необычность веры, и неприязнь к инаковерующим — люди здешних мест сохранили своеобразие и силу характера, утраченные в других местах. И цельность. Ни верой, ни кровью не смешивались с иными. Жили, как говорится, в себе. Ни царь, ни новая церковь не могли их достать в этих гиблых плавнях. Вон ведь куда забились!.. И твой брат не случайно подался сюда…
— А по-моему, староверы здесь ни к чему, — сказал Павлик, — и ничего в них особого нет: они оторвались от других, но не стали лучше…
Отец покосился на него:
— А ты-то не так уж мал. Боюсь, и за тобой когда-нибудь придется ездить… Ох какие вы у меня!
— Не бойся, пап, не придется.
— Хочешь сказать, что непохож на Игоря? А удастся нам вытащить его отсюда?
«Опять вербует союзника!» — мелькнуло у Павлика.
— Тащить его не нужно, он сам…
И снова на Павлика накатило все то, что пережил он вчера: Игорь-то, Игорь-то совсем рядом!
Отец выпрямлял затекшие от долгого сидения ноги, усиленно двигался, хорохорился, и не случайно: волновался. Он, конечно, хотел убедить Павлика и, главное, себя, что абсолютно спокоен.
Тем временем Витька оживился, встал с ящика, потер шишковатый лоб, куснул губу. Потом быстро подошел к корме и что-то там сделал. Женщины, спавшие на ворохах сена в лодке, вдруг закричали на разные голоса.
Лодка отстала от фелюги, и женщины стали доставать весла. Павлик понял: Витька отвязал канат.
— Ой и всыплем тебе, Викул! Получишь! — с воплями и хохотом шумели женщины, и Витька, все еще отвернувшись от них, давился со смеху и едва сдерживал себя.
«А все-таки он ничего, — подумал Павлик, — веселый… Напрасно я сердился на него. Но почему Викул? Ведь все звали его Витькой?»
Фелюга стукнулась в причал. Отец легко спрыгнул с
