Струны памяти - Ким Николаевич Балков

— Знаю, — снова говорю я.

Председатель колхоза смеется:

— Ну ладно, ладно… — вытаскивает из кармана пиджака папиросу, закуривает. В кузницу не заходит. Семен Удальцов не любит, когда мешают ему. Потом подымается, отряхивает с брюк темную ржавую пыль, идет со двора, то и дело останавливаясь подле сенокосилок и конных граблей и что-то бормоча под нос.

Мне нравится бывать в кузнице, нравится смотреть, как весело работает Семен Удальцов, как по его смуглому лицу бегут струйки пота. И, когда у меня выпадает свободное от школьных занятий и от домашней работы время, я бегу в кузницу. Здесь я чувствую себя не пацаном, на которого не грех прикрикнуть или заставить делать не то, что ему по душе, а человеком, умеющим многое. Ну, скажите, всякий ли может так поворачивать на наковальне болванку, чтоб кузнец, почти не глядя, опускал на нее молот и ни разу не выругался?.. А я умею. Умею и еще кое-что…

Ближе к вечеру на кузнечный двор въезжает телега, которую изо всех сил тянет низкорослая лохмоногая лошаденка. Мужик с большими, круглыми, похожими на желтые блюдца залысинами, слезает с передка, кричит: «Тпру, язва!..», бросает вожжи на потную спину лошади заходит в кузницу. А я уже там… раздуваю мехами огонь, подсобляю Семену Удальцову подтянуть к наковальне тяжелую зубастую шестерню.

— Здорово! — говорит мужик, подвигаясь поближе к кузнецу и стараясь заглянуть ему в глаза.

Семен Удальцов молчит, головы не поднимет…

— Отскучал?.. — спрашивает мужик. — За дело принялся? Оно и ладно, с какого края ни посмотри. — Кривит отвыкшее от улыбки лицо.

— Чего тебе? — не разгибая спины, спрашивает Семен Удальцов.

— Чан приволок со двора. А то лежит, понимаешь, мозолит глаза. Дыры б заделать…

— Скинь у дверей. Будет время — заделаю…

Мужик уходит. Семен Удальцов, поднатужась, поднимает с земляного пола шестерню, ставит ее на наковальню:

— А не пора ли нам перекусить?

Идем на реку. Семен Удальцов на ходу стягивает с себя рубаху, наматывает на руку, смеется: — Хоть выжимай!.. — Подле самого уреза воды бросает рубаху наземь, снимает сапоги, глядит, как река спокойно и деловито катит волны, говорит:

— Ишь ты, будто понимает свою силу… — Оборачивается ко мне, словно бы ждет, что я добавлю к его словам, и, не дождавшись, ныряет в воду.

Я смотрю, как плавает Семен Удальцов, а плавает он легко и красиво, при каждом взмахе руки почти выскакивая из воды, и не тороплюсь войти в реку.

Морщась и зябко поводя плечами, хотя мне вовсе не холодно, а как раз наоборот — жарко, забредаю в воду по пояс, зажимаю пальцами нос и уши, долго стою так, пока краем глаза не замечаю, что Семен Удальцов уже подплывает ко мне, и только тогда окунаюсь.

Потом мы сидим на горячем песчаном берегу. Семен Удальцов расчесывает на пробор длинные желтые волосы, глядится в маленький, и в ладони уместится, осколок зеркала, а заметив, что я наблюдаю за ним, смущается, говорит:

— Я еще ничего, да?..

— Поди, не хуже той, которая в чайной, — не раздумывая, отвечаю я.

Семен Удальцов открывает рот, осколок зеркала все еще у него в руке, и он не знает, что с ним делать, перекладывает с ладони в ладонь, пока не прячет в брючный карман.

— Ну ты! Малой еще судить…

Я не спорю: малой так малой… хотя про себя я так не думаю: мне уж тринадцать.

Семен Удальцов щурясь глядит поверх реки, вздыхает. Поднимается с земли, и мы идем в кузницу. Садимся за маленький столик у двери. Семен Удальцов разворачивает бумажный сверток с едой: «Ешь…» Я привычно отказываюсь: и одному, дай бог, хватило бы… Но потом беру со столика ломоток черного хлеба, посыпаю его солью. Наливаю в кружку горячий, прямо с огня, чай…

Семен Удальцов ест медленно, будто нехотя, это мне не нравится, и я говорю:

— Ну, чего ты, дядя Семен?..

Но он словно бы не слышит, думает о чем-то… Скоро лицо у него проясняется, он отставляет кружку, говорит:

— Был у нас старшина, веселый малый… Шутки да прибаутки, смерть рядом с ним казалась не такой страшной… Каждого новенького встречал вопросом: «А скажи-ка, друг ситечный, кто есть первый: курица или яйцо?..» Новенькие, понятное дело, терялись, но были среди них и такие, кто отвечал: курица или, положим, яйцо… Тогда и начиналось самое интересное: глаза у старшины загорались, он подсаживался к новенькому: ну, хорошо, спрашивал, будем считать, первым на белый свет появилось яйцо, а уж из него вылупился цыпленок… курица… Но тогда ответь: откуда же появилось яйцо? Не могло же оно упасть с неба… Новенький смущался, а те, кто был рядом, веселели… — Семен Удальцов долго чешет в затылке: — М-да, веселый малый был старшина, и думать любил… Бывало, средь общего веселья вдруг спросит: интересно знать, какая жизнь будет после войны?.. И сразу все стихнут и глядят на старшину, кто с грустью в глазах, а кто и с надеждою. И, чувствую, всяк по-своему понимает ту жизнь, которая будет после войны. Но… старшина знал: и после войны долго еще не будем есть хлеб с маслом. Многое он наперед видел, о многом догадывался. Это уж я потом понял, когда пришел с войны… Веселый-то он веселый, только на людях, а если случалось быть одному, все больше грустил, понимая о жизни едва ли не все. От того старшины у меня на сердце томление какое-то, и теперь еще не отойду…

Семен Удальцов замолкает, а потом велит мне помыть кружки и встать к наковальне.

Домой я прихожу поздно вечером. Мать не сердится на меня, хотя я и не загнал нынче корову в стайку, знает, где был… А отец не без волнения в голосе спрашивает:

— Ну, как он там?..

Я, помедлив, показываю большой палец, отец, довольный, похлопывает меня по плечу. А когда, поев, я вылезаю из-за стола, он, с опаскою поглядывая на мать, предлагает «прогуляться до фронтового товарища». Мать молчит, и мы торопливо идем к двери. Уже на улице отец говорит:

— Государственный человек — наша мать, и она кое-что понимает в жизни. Молодец!..

Семен Удальцов доволен, что мы пришли: выскакивает из-за стола, спешит навстречу… В избе накурено, пахнет чесноком и полынью. Подойдя, Семен Удальцов взмахивает правой рукою, негромко поет:

Когда б имел златые горы

И реки, полные вина,

Все отдал бы за ласки, взоры;