Струны памяти - Ким Николаевич Балков
Мы, пацаны, с кем Семен Удальцов водит дружбу, спрашивали у него: зачем это ему?.. А он только посмотрит на нас своими печальными глазами и не ответит. Но как-то сказал: «И сам не знаю, зачем… Не то чтобы нравится гонять на машинах и не то чтобы не нравится, а только сидит во мне бес, он и говорит: ну-ка, Семен, отмочи-ка… И тогда хватаюсь за руль и уж не помню себя…» Вроде как поврежденный на войне, и деревенская тишина давит ему на сердце.
— А не пора ли тебе, пацан, пойти поиграть? — снова спрашивает Семен Удальцов и, кажется, тут же забывает об этом, говорит: — На прошлой неделе ездил в райцентр, захожу в чайную, а там — женщина!.. Заметь — не баба. Женщина!.. На счетах бросает костяшки, пальцы так и бегают. Красиво, глаз не оторвешь!.. Я поел, а встать и уйти сил нету, гляжу, как она работает, и в душе у меня черт те что… радость какая-то. С час там просидел. Это ж надо, думаю, руки-то какие у человека! А потом домой приехал, лег на койку… Тишина вокруг, и так-то скучно стало. Паутина висит под потолком, тонкая, а в оконное стекло мухи бьются, жужжат… Скучно!
Отец снимает очки, старательно протирает их, потом заталкивает в карман пиджака. Вообще-то он мог бы обходиться и без очков, но так-то солиднее, сам признавался…
— А какая она из себя, эта женщина?
Семен Удальцов с недоумением смотрит на него:
— Не знаю. Только и заметил руки у нее…
Семен Удальцов холост. Отец, помнится, не раз говорил, что худо одному на земле и пора бы уж обзавестись семьей. Но Семен Удальцов отнекивался, а случалось, и обижался: «Ну, чего ты пристал? Отыщу вот такую, чтоб была по сердцу, тогда, может статься, и женюсь. Дай оглядеться!»
— Что руки у этой женщины хорошие — ладно, — говорит отец. — Но не мешало бы обратить внимание на все остальное.
— Простить себе не могу, что не обратил внимание на все остальное. Однако думаю, что и все остальное должно быть в порядке.
— Не знаю, не знаю, — уклончиво говорит отец. — Всяко бывает.
Семен Удальцов не согласен, но ему явно не хочется спорить: прищурившись, он смотрит куда-то в сторону, и у самых глаз копятся морщины.
— А знаешь, — спустя немного, медленно говорит он. — Вот лежу я на койке и соображаю: что у нее было в жизни, много ли хорошего?.. Поди, не так уж и много. А не то руки у нее были бы ленивые и слабые. — Он долго молчит, но вот в лице появляется что-то хитрое, дерзкое. — А вспомни-ка ту полячку, что была влюблена в меня, да и в тебя, кажется, тоже?.. — У отца розовеют уши, он со смущением глядит на меня, но Семен Удальцов уже закусил удила и ему все нипочем — Руки у нее были… славные руки… И глаза… то нежные и добрые, а то черт те какие… Сумасшедшие! Огнем жгли!.. И взял бы ее с собою, когда знал бы наверняка, что она по мне сохнет…
Мать заходит в комнату с тряпкою, с минуту слушает, потом сердито смотрит на отца, бросает тряпку на пол: «У, бесстыжие!..» и уходит.
— Ну, хватит! — говорит отец и стучит дужкою очков об угол стола. — Лучше другое вспомни. Вспомни, как в Померании горел стог сена, а ты стоял рядом и… плакал. Зима, говорил, на носу, а чем люди станут кормить скотину?..
Семен Удальцов замолкает ненадолго.
— Жалко было… Года за три до войны это случилось… вышли корма в колхозе и скот начал падать. А мы подбирали коров, телок и отвозили на опушку леса, вываливали прямо в снег… По весне на опушке леса наладился ходить медведь: мясо с тухлятинкой — первая еда для него. Видать, это и ударило в голову…
— А не обидно будет, если нынче по твоей милости наш колхоз останется без кормов?
— Это как понимать?.. — с недоумением смотрит на отца Семен Удальцов.
— А так и понимать, что твоя кузня уже вторую неделю на замке и некому отремонтировать конные грабли и сенокосилки. Хозяин-то, говорят, скучает. Дурной!.. Не нашел для этого подходящего времени?
Семен Удальцов мрачнеет, потом поднимается с лавки, идет к двери. Но в прихожей останавливается, грозит отцу пальцем:
— А ты хитер. Одно слово — азиат!..
Помедлив, я выхожу из дому. Нагоняю Семена Удальцова. Возле колхозного склада стоит чья-то машина.
— Ишь ты, — говорит Семен Удальцов, останавливаясь. — Кабина новенькая, поблескивает, а кузов снят. Видать, перегоняют…
Он старательно оглядывает машину, минуту-другую ходит вокруг нее, в глазах у него появляется знакомый мне блеск, и я догадываюсь, что ему нелегко совладать с собою: нестерпимо тянет юркнуть в кабину, включить скорость и промчаться деревнею.
— Пойдем, дядя Семен, — говорю я. — А ну ее!..
— Да, да, конечно, — вздыхает Семен Удальцов. — От греха подальше!..
Кузница, или, как ее называют на деревне, кузня, находится сразу же за конюшенным двором. Я первым захожу в низкое пропахшее дымом и копотью строение, пробую горн, раздуваю угли… Семен Удальцов скидывает куртку, становится к наковальне. У него нет подручного, и он часто прибегает к помощи пацанов, которые никогда не откажут. Вот и теперь они уже толпятся у двери, глядя, как Семен Удальцов ухает молотом по наковальне, а я, разом взмокнув, переворачиваю длинными щипцами раскаленную добела заготовку, и ждут не дождутся, когда подойдет их черед подменить меня. У них радостно блестят глаза, они оживленно переговариваются, изредка пацаны помладше срываются с места и бегут в деревню наверняка за тем, чтобы сказать матерям, что Семен Удальцов уже не скучает, а вовсю бухает молотом.
В полдень, когда я, усталый, сижу на груде развороченного железа под горячим июльским солнцем и дожидаюсь своей очереди, во дворе кузницы появляется председатель колхоза. Он стаскивает с головы шляпу, утирает ею пот с крупного мясистого лица, присаживается подле меня:
— Ну, как Семен Удальцов? Работает?..
— Работает, — отвечаю я.
— Хо-ро-шо!.. — говорит председатель колхоза, прислушиваясь к звону наковальни, и улыбается. — А знаешь, — обращается он и не ко мне вовсе — к пацанам, что теснятся у дверей кузницы, хотя слышу об этом я один. — Не мешало бы по осени и вам выписать пару-другую трудодней. А как же?.. Помощники!
— Знаю, — говорю я.
Еще бы не знать!.. Председатель уже не однажды обещался не забыть нас по осени, но всякий раз, когда подходило время выводить
