Эрнст Бутин - Суета сует
Сейчас соседние избы выглядели сиротливо, утонули под пуховиками снега, уткнулись глазками-окошками в сугробы. Егор нахмурился, вспомнив вчерашнее. После того как переговорили обо всех новостях, от международной политики до городских и колхозных сплетен, после того как похвалили-похаяли детей, которые, что у Митрия Митрича, что у Егора, жили врозь с родителями, отделились, завел шурин давнюю нудную песню, только в этот раз вовсе уж откровенно и настырно: давай, дескать, разберем избы, все равно, мол, бесхозные, да продадим — какие на дачи горожанам, какие на дрова; покупателей, говорил, уже нашел, это, говорил, беру на себя, твое, говорил, Егорово то есть, дело лишь согласие дать — хорошие, говорил, деньги получишь, да и людям, которые нужду в дачах или дровах имеют, добро сделаешь. Но Егор даже и слушать не хотел.
«Нет, не дело это, — запахивая полушубок, снова укрепился в решении он. — А вдруг хозяева приедут? Срамоты не оберешься. Чужие ведь избы, чу-жи-е!.. Ох ты, Митрий Митрич, шустряк, охотник липовый, в рот те дышло! — разозлился Егор. — Охотник… до чужого добра».
Он перевел взгляд на двор. Посмотрел на поленницу, на колоду с воткнутым в нее топором и разбросанными вокруг чурками, которые так и не собрал вчера, — очень уж приезду шурина обрадовался, на утрамбованный снег, исчерченный блестящими следами полозьев. Потеплел взглядом. Все было знакомо и привычно до мелочей, но все же что-то во дворе было не так, чего-то не хватало. Егор сморщился, прислушался, соображая. Ничего не понял и пошел посмотреть лошадей: своего вислобрюхого, старого и сонного мерина Дурачка и Ваську — откормленного красавца жеребца, на котором приехал шурин. То, что председатель колхоза отдал Митрию Митричу лучшего в районе рысака, не удивило Егора — еще бы, шуряк в Облсельхозтехнике работает, с таким дружить надо; удивило другое — Митрий Митрич, оказывается, не разучился с лошадью управляться: сильна, видать, крестьянская жилка, живуча! В ответ на изумленно-веселый взгляд Егора, увидевшего шурина в кошевке, с вожжами в руках, Митрий Митрич хмуро буркнул, что председателев «газик» сломался, и Егор еле успел спрятать улыбку: ага, ясно, посулил, поди, запчасти и обманул — получай, значит, коняжку.
Лошади вели себя странно: глухо, тревожно всфыркивал Васька, жалобно и испуганно ржал Дурачок — суетливо затопали копыта, раздался приглушенный удар, и снова коротко всфыркнул-вскрикнул жеребец.
«Что за леший! Дерутся, что ли?» — Егор удивился и захрустел по снегу, словно по капустным листьям, к сараю. И, уже подходя к двери, остановился, озадаченный. Понял, что удивило и обеспокоило на крыльце. Не было Шарика — лохматого, неизвестно какой породы и масти пса. Обычно Шарик всегда крутился во дворе, и, появись Егор днем или ночью, вокруг него всегда металось изнывающее от преданности, подпрыгивающее, чтобы лизнуть руку, падающее на спину, чтобы пощекотали живот, влюбленное в хозяина мохнатое существо с подхалимскими глазами.
«Вот вражина! — Егор сплюнул. — Забрался небось в сарай и гоняет жеребца — за Дурачка, вишь, обиделся, что потеснили его. Ну, паразит!»
Он решительно дернул ручку двери. С косяка, обросшего серебристым мхом инея, посыпались снежные кружева, беззвучно рассыпаясь в невесомую пыль. Струйка снега скользнула Егору за шиворот. Он зябко поежился, поднял глаза, а мельком, боковым зрением, успел увидеть: сероватая мгла сарая… белый столб света, пробивающийся через невесть откуда взявшуюся в крыше дыру… толстые глянцевые крупы лошадей, забившихся в угол, их взбрыкивающие ноги, взблеск подков… две пары красноватых, словно остывающие угли, непонятных пятнышек… одна пара — в дальнем углу… другая — метнулась к двери. Сильный удар в грудь отшвырнул Егора, и он, охнув, ударился затылком о поленницу.
Из сарая выпрыгнула большелобая, с подтянутым животом и злобно поджатыми ушами, собака. Отскочила в сторону, села напротив человека, оскалилась, собрав в складки кожу на морде. Следом за ней не спеша, трусцой, выбежала другая собака, поменьше — самка, наверно. Неторопливо просеменила по двору, села рядом с первой, отвернула башку в сторону.
«Волки!» — Егор похолодел.
Первый волк, задрав морду к луне, взвыл вдруг на низкой ноте, перешедшей постепенно в высокий дрожащий вопль. Откуда-то из-за сарая ему заунывно откликнулся другой зверь.
«Мать честная, да сколько же их?!» — Егор с ужасом вспомнил, что этот-то вот тоскливый, скулящий всхлип и разбудил его.
Из-за сарая серыми гибкими тенями выскользнули еще два волка и сели, облизываясь, рядом с первыми.
«Шарика сожрали», — машинально отметил Егор.
Волки сидели неподвижно, и их длинные тени черными полосами распластались на белом-белом снегу.
Егор всматривался в зверей, и вдруг ему показалось смешным и глупым все это. Дурь какая-то! В его собственном доме, у поленницы, которую он два дня назад так старательно складывал, невдалеке от крыльца, вторая ступенька которого поскрипывает, если встать на край ее, он, Егор, здоровый, крепкий, может нежданно-негаданно умереть, его не станет — навсегда, совсем не станет! — а эти дрова, эта колода, которую он чувствует плечом, эти катыши лошадиного навоза останутся, и ступенька по-прежнему будет поскрипывать и поскрипывать. Без него.
А в сарае бились, пытаясь сорваться с привязей, лошади, и глухой топот их копыт отдавался в голове Егора имеете с ударами сердца. Он хотел вскочить, рассмеявшись, и шугануть обнаглевшее зверье, но слишком уж спокойно, слишком уж уверенно сидели волки, и Егор, всмотревшись в них, в их равнодушные, немигающие глаза, попил, почувствовал, даже корешками шевельнувшихся волос почувствовал: все это явь, это серьезно, это страшно. Это смерть.
Он осторожно протянул руку к колоде и, нащупав отполированное долгой работой топорище, вскочил на ноги. И тут же первый волк бросился на него.
— A-а, гад! — закричал Егор и, выдернув топор, с поворота, плашмя ударил зверя по голове.
Удар получился сильным. Металл зазвенел, словно стукнули по мерзлому бревну. Волк, перевернувшись, шлепнулся на землю. Но два других уже повисли на Егоре. Один, вцепившись в его левую руку, с силой рванул ее, и мужик чуть не упал. Овчина полушубка лопнула, вывернулась раздерганным лохматым клоком. Другой волк, не рассчитав прыжка, клацнул зубами у шеи Егора — захватил ворот и, падая, распластал полушубок до полы. Всплеснулись по воздуху белые ленты нательной рубахи, ударил в нос Егору густой запах псины, и человек, встретившись на мгновенье взглядом с лютыми глазами зверя, закричал пронзительно и истошно. Волк, упав к ногам, прокусил валенок; Егор инстинктивно, по укусу, почувствовав-определив, где голова зверя, ударил по ней — не глядя, с широким замахом. И сразу же, снизу — под живот, в пах, тому, другому, который, пьянея от запаха пота и крови, грыз, рыча, левый рукав полушубка. Удар по нему оказался таким сильным, что волка подбросило вверх. Он, выгнувшись, рухнул набок, заизвивался, закрутился по снегу. Егор что-то кричал, матерился, брызгал слюной и бил, бил по зверю топором, даже когда зверь, дернувшись, затих.
Волчица, все это время невозмутимо сидевшая на прежнем месте, осторожно поднялась и, спрятав хвост под брюхо, потрусила не спеша за сарай.
Егор, забывший о ней, увидел краем глаза это несуетное отступление. Закричал, захлебываясь от бешенства;
— Стой, сука!
Волчица прижала уши, метнулась за угол. Егор, вложив всю силу в бросок, метнул в нее топор. Топор кувыркнулся в воздухе, ударил волчицу в бок, отскочил в сугроб. Волчица упала, но сразу же вскочила, ощерилась, сжалась в комок. Егор в два прыжка был уже около нее. Рухнул всем телом на зверя, нащупал, путаясь пальцами в шерсти, горло врага, сдавил его. Волчица успела хватануть Егора за плечо, полоснула передней лапой по боку, но мужик, оскалясь, нажал из последних сил. Хрустнули хрящи. Зверь дернулся, обслюнявил вывалившимся языком щеку Егора, а он, зарывшись лицом в сугроб, скрипел зубами и не мог разжать пальцы.
Бухнул выстрел. Егор не слышал. Когда что-то осторожно ткнулось ему в бок, он зарычал, обернулся рывком, хотел броситься на нового врага, но увидел перед собой белые, обшитые кожей бурки, отпрыгнувшие в сторону, и сразу обмяк. Поднял голову.
Митрий Митрич, с серым лицом, смотрел испуганно с высоты своего роста на Егора, и на полных губах шурина застыла растерянная вымученная улыбка. Ствол ружья, направленного на Егора, мелко дрожал. Егор вяло отвел ладонью ружье, перевел взгляд на жену. Марья, вцепившись побелевшими пальцами в воротник фуфайки, жуткими глазами глядела на мужа. Перехватила его взгляд, упала на колени, обхватила Егора, заголосила.
Боль в плече обожгла мужика. Он сморщился, скрежетнул зубами.
— Тише ты! — крикнул зло.
Жена отдернула руку и беззвучно, не вытирая слез, заплакала.
