Илья Маркин - На берегах Дуная
Сверчков разгреб загрязненный снег и, докопавшись до чистого, пригоршнями стал есть его.
— До гор пробиваться будем, — решил за всех Анашкин, — а там к своим прорвемся.
Едва успели перескочить дорогу, как из-за поворота выползло штук десять тупорылых, с белыми крестами танков. На броне, как грибы опята вокруг пенька, тесно жались автоматчики.
— Стой, дядя Степа, — остановил Анашкина Васильков. — Резанем, что ли? Наших душить рвутся.
Анашкин взглянул на забинтованное лицо Василькова и покачал головой.
— Что, боишься? — дрожа всем телом, упрекнул Васильков.
— Перебьют понапрасну.
— Перебьют, — сквозь промокшую марлю хрипел Саша, — а ты, может…
Он не договорил и, распаленный болью и неудержимой яростью, схватил Анашкина за воротник телогрейки, притянул к себе.
— Наших давить будут. Упустить такой момент…
— По одному диску — и сразу в лес, — согласился Анашкин.
— Бей по трем первым, Сверчков — по трем последним, а я — в серединку, — скомандовал Васильков и лег за камень.
— Оставайся здесь, под деревьями! — крикнул Анашкин Тоне и пристроился невдалеке от Василькова.
Головной танк был уже близко. Позади него шлейфом расстилался черный дым.
Почти неслышные в реве моторов и лязге гусениц, ударили три автомата. Тоня из-за дерева била с колена не целясь.
Сверчков суетливо вставлял новый магазин и никак не мог вставить. Васильков ринулся к нему, стукнул кулаком по магазину.
С брони комьями посыпались десантники. Головной танк остановился. На него, крутя башнями во все стороны, надвинулись остальные. В смрадном тумане беспорядочно палили во все стороны уцелевшие немцы.
Анашкин и Сверчков, пригибаясь до земли, подбежали к Тоне. Васильков отбросил опустошенный магазин, поспешно вставил второй и вновь прижался щекой к прикладу. Секунд через пять он вскочил, растерянно огляделся по сторонам. Патронов больше не было.
— Скорее сюда, скорее… — не успел докричать Анашкин.
Из-за бугра выскочили девять или десять немцев.
— Не видит, левый глаз-то завязан! — закричал Сверчков.
Саша взмахнул руками, секунду покачался на месте и навзничь рухнул в истоптанный снег.
Анашкин и Сверчков разом открыли огонь. Дробный перестук автоматов свалил немцев. Только один в распахнутой зеленой шинели подскочил к Василькову и в упор стрелял в его распростертое тело. Анашкин рванулся, с размаху ударил немца прикладом по голове и, не устояв на ногах, свалился на него.
От танков к бугру кинулось несколько темных фигур. Сверчков длинной очередью положил их под деревьями.
Тоня бросилась к Анашкину и Василькову, но только выбежала за куст, как Анашкин поднялся и крикнул ей:
— Назад! Назад! Скорее в лес, скорее!
От дороги неслись гулкие выстрелы. По деревьям беспорядочно щелкали пули. Минут десять бежали по снегу. Все глуше и глуше доносилась стрельба.
— Отстали, кажется, — переводя дыхание, остановился Анашкин.
В лесу было уютно и тепло. Утренний свет скупо сочился между заснеженными ветвями. В просветах голубело небо.
— А Саша-то, дядя Степа, Саша? — с трудом удерживая слезы, спросила Тоня.
— Всю голову раздробили… Помер…
Тоня опустилась на снег и беззвучно зарыдала.
— Не надо, дочка, не надо, — уговаривал ее Анашкин, — не надо… Он бы обиделся… Не любил слез наш Саша.
— Душевный был человек, — сам с собой разговаривал Сверчков. — А как пел…
— Документы вот успел вытащить. Партийный билет-то он только вчера получил. Ты ведь комсомолка, возьми, — дрожащей рукой протянул Анашкин в целлулоидной обложке партийный и комсомольский билеты и потрепанную солдатскую книжку. — А этого чорта я саданул… Офицер оказался, по знакам майор вроде. И сумку вот сорвал с него.
В сумке была всего-навсего чистая, без единой пометки топографическая карта и один исписанный по графам лист плотной бумаги.
— Не густо, не густо, — сокрушенно качал головой Анашкин и подал Тоне бумагу. — Взгляни-ка, дельное может.
— Позывные радиосетей четвертого танкового корпуса «SS», — вспоминая значение немецких слов, прочитала Тоня.
— А ну, ну, читай-ка, — интересно.
— «Танковая дивизия „Мертвая голова“, танковая дивизия „Викинг“, — с трудом разбирала Тоня, — третья танковая дивизия, шестая танковая дивизия, двадцать третья танковая дивизия, двести семьдесят первая пехотная дивизия, двести первая пехотная дивизия, девяносто шестая пехотная дивизия».
— Так, так, — говорил Анашкин. — Видал ты, дело-то какое! Это сколько всего-то? Пять, значит, танковых и три пехотные дивизии. Вот это да! И на одну нашу навалились.
— Знакомая, — злобно сплевывая, проговорил Сверчков. — Мы с этой самой «Мертвой головой» под Ахтыркой схлестнулись. Это они на Полтавщине все села от самой Ворсклы и до Днепра подчистую выжгли, весь скот постреляли, а людей, людей…
— Погоди, погоди, — вспомнил Анашкин, — да ведь эту «Викингу» мы под Корсунь-Шевченковским окружили и там прикончили.
— А Гитлер ее заново скомплектовал, — разъяснил более сведущий в военных вопросах ротный писарь, — к старым пуговицам пиджак пристегнул. Номерок-то остался, вот-те и опять «Викинг».
— Сила-то какая прет — пять танковых и три пехотные…
Не переставая, то ближе, то дальше раздавались взрывы мин. Видимо, немцы решили, что в лесу скрывается крупная группа советских солдат.
— Эх, передать бы эту бумажку нашему капитану, — мечтательно говорил Сверчков, — а он бы ее в батальон, а там в полк, и пошла все выше и выше. Сразу б как на ладони видно, кто наступает. А то ведь, наверно, сидят генералы и головы ломают. Чорт его знает, кого Гитлер в наступление турнул.
— Вот что, милые, — решил Анашкин, — нам теперь связываться с немцами не к чему. До своих нужно пробиваться. И бумажку эту начальству передать. Это, может, стоит поболе роты немцев.
Сверчков, кивнув, отошел к пню, смахнул с него снеговой нарост и сел переобуваться. Вдруг с треском взорвалась мина. Черный дым окутал Сверчкова.
— Андрей, ничего тебе? — подбежал к осевшему на снег писарю Анашкин.
Лицо Сверчкова с грязными щетинистыми щеками и вздернутым носом болезненно скривилось. Шапка упала в снег. Слипшиеся волосы клочьями покрывали мокрый лоб.
— Харитоныч, — привалясь к пню, отозвался он, — возьми-ка вот сумку мою. Вся ротная отчетность тут, передай…
Побелевшими губами он жадно хватал воздух, рука шарила по крышке брезентовой сумки и никак не могла отстегнуть пряжку. Снег под Сверчковым наливался темнорозовой влажностью.
— Андрей, погоди, Андрюша, ранен же ты. Перевяжем давай, пакет вот есть у меня… — встал перед ним на колени Анашкин.
— Пустое, Харитоныч, — вяло отмахнулся Сверчков, — боль разбередишь только. Весь живот изрешетило. Чую, вылазит все изнутри…
Непослушными пальцами ему удалось, наконец, открыть сумку. Он вытащил флягу в суконном чехле и протянул ее Тоне.
— Коньяк тут. Второй месяц берег. Поранят кого-нибудь, подкрепиться. Доктор сказал, что коньяк-то враз сил добавляет.
— Ты сам, сам выпей, Андрюша, полегчает, — дрожа всем телом, уговаривал Анашкин, — а мы с Тоней перевяжем тебя… До своих доберемся. В госпиталях, знаешь, врачи-то какие…
— Пустое говоришь. Ни к чему, — окрепшим голосом остановил его Сверчков. — Ты напиши домой. Жена у меня, детишек трое. Сынки и дочка. Старшему тринадцатый пошел. Погиб, мол, Андрей Платоныч Сверчков неподалеку от венгерского города Будапешт. И колхозникам напиши: три года собирался их счетовод домой вернуться, да вот и не вернулся. Набил, мол, он целую кучу гадов фашистских, набил, а сам…
Тоня и Анашкин на коленях стояли около пожилого солдата. Лицо его наливалось синевой. Зубы прикусили кончик черного языка. Сверчков пытался привстать, но ослабевшее тело безвольно свалилось на бок, дернулось в последней судороге и застыло.
Тоня плакала навзрыд, закрыв руками глаза Анашкин прижал голову к груди Сверчкова, пошатываясь встал и взглянул на небо. С востока неудержимым потоком наплывал ослепительный свет, и заснеженные деревья полыхали сотнями изумрудных искр.
Вдвоем расчистили от снега старый окоп, положили остывающее тело Сверчкова и присыпали землей.
— Прощай, Андрей Платоныч, — блестя лысой, крутолобой головой, проговорил Анашкин. — Воевал ты хорошо и умер хорошо, по-русски.
Долго Анашкин и Тоня пробирались по лесным сугробам навстречу разгоревшейся канонаде. Шли молча, каждый думал о своем. Крутые подъемы сменялись обрывистыми спусками. Грохот боя постепенно приближался. Над горами свистящими тенями промелькнули истребители. Где-то невдалеке тяжко ухали бомбы.
— Теперь вот самое страшное, — всматривался Анашкин в клочкастое мелколесье внизу.
