Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
Надо было поднять дух армии, показать, на что она способна. Предложение председателя ревкома облегчало решение этой сложной задачи. Командование фронтом получало резерв времени, на который при других обстоятельствах рассчитывать не могло. Тем более что Никольск-Уссурийск — город деревянный, скученный. Полсотни зажигательных снарядов с бронепоездов могли сжечь его дотла.
Ревкомовцы и рабочие делегаты ждали решения командующего. Усиленно чадили махоркой.
— Ну как, товарищ военком? — спросил Шадрин, останавливаясь перед Дубровиным.
— Радостно слышать, что народ за советскую власть. Бой, навязанный противнику жителями города, деморализует и без того колеблющихся чехов. Мы сможем поддержать этот удар.
— Предложение деловое, согласен, — объявил Шадрин.
Собрался командный состав. Шадрин изложил обстановку. Говорили мало. Предложение об отводе основных резервов к Спасску и о бое под Успенкой было принято.
Тихон отдал честь, вышел из вагона. Погнал коня в бригаду.
До утра Шадрин с Дубровиным уточняли детали нового приказа, решали вопросы организации предстоящего боя.
Когда над волнистой грядой сопок показался багровый диск солнца, командующий фронтом встал, потянулся.
— Поедем в город, поглядим, что там творится.
Они сели в шестиместный «фиат», захваченный моряками при налете на белогвардейский штаб. За рулем сидел матрос, на заднем сиденье у станкового пулемета — другой матрос.
У скалистого обрыва машина остановилась. Светлая, пронизанная солнцем Уссури вилась среди кудрявых дубрав. По берегам раскинулись просторные луга. Буйно цвела степь.
— Нигде нет такого изобилия цветов, как здесь, — осматривая из-под ладони заречные дали, проговорил Дубровин. — Гляди, Родион, какая красота!
Над зарослями тальника, разросшегося в заводи, поднялась стая уток, покружилась в воздухе и снова села на реку.
— Крохали! — прошептал Шадрин, и голос его дрогнул.
— Охотник, видать, заядлый?
— А кто же, Володя, в наших краях не охотник?
Дубровин сбросил с себя одежду. Крепкое, коричневое от загара тело мелькнуло над обрывом и исчезло во взметнувшемся фонтане.
— Догоня-я-яй! — понесся его голос над рекой.
Шадрин помедлил. Подошел к обрыву, зажмурился: сажен шесть до воды будет.
— Что же, товарищ командующий, моряками верховодите, а водичку не уважаете, — кольнул его шофер.
Шадрин прищурился.
— Тяжеловат, во мне поболе шести пудов.
Цепляясь за кусты тальника, спустился на берег и, осторожно ступая по каменистому дну, побрел в реку. Лег на воду и поплыл размашистыми саженками, легко и быстро.
Бодрые, освеженные после купания, они сели в автомобиль.
Сенокос был в разгаре. Ровно взмахивая литовками, шли косари. Женщины гребли, копнили, метали стога. Кони на волокушах тащили разлохмаченные ветром копны. Высокие зароды торчали на полях.
— Как же здесь сражаться? — вздохнул Дубровин. — Правы ревкомовцы.
У густого кустарника машина остановилась. Вокруг родника, что упруго бил из-под корней ясеня, сидели косари, полдничали.
— Здоровы будьте! — поздоровался с крестьянами Шадрин.
— С нами присаживайтесь.
Косарь с черной бородой начерпал холодного варенца из бочонка, стоящего в роднике, подал деревянные ложки. Румянощекая молодица кинула гостям длинное полотенце с вышитыми на концах петухами, подвинула деревянную чашку с тертой редькой.
— Мыслимое ли дело воевать в такую вот пору? — вздохнул чернобородый косарь.
— Чего ж делать? Рады бы, говорят, в рай, да грехи не пускают, — отозвался Шадрин, чувствуя на себе цепкие взгляды крестьян.
Крестьяне, видимо, поняли, что перед ними командиры прибывшего под стены города войска.
— Ну как, одолеете нехристя? — спросила невзрачная худенькая старушка.
— Одолеем, но не сейчас. Людей маловато. Вот как отстрадуетесь — вместе навалимся.
— Ну что ж, за нами остановы не будет, — твердо отозвался чернобородый.
К беседующим подошел приземистый длиннорукий мужик в соломенной шляпе.
— Война-а! — протянул он. — А на кой ляд она нам нужна?
— А мне нужна? — спросил Шадрин.
— Твое дело такое — жалованье платят.
— Нет, мое дело — токарный станок.
— В автомобиле-то токарить легко, попробовал бы спину гнуть по-нашему, не то б запетушил.
Крестьяне притихли, стараясь не проронить ни слова из завязавшегося разговора.
— Зерно-то подчистую гребете… — срывающимся голосом, задыхаясь, продолжал мужик. — Вояки из чашки ложкой: баб щупать да водку лакать.
Глаза Дубровина из-под насупившихся бровей жестоко сверкнули.
— Нашлись господа хорошие, они первые бросили вызов, — сдерживая ярость, резко сказал он. — Как аукнулось, так и откликнулось… А насчет баб и водки это ты зря…
Шадрину вспомнилась молодость. Когда-то в юности в своей станице он считался неплохим косарем.
— В автомобиле, говоришь, токарим? Давай испробуем силы на лугу.
Мужик ухмыльнулся.
— Отчего ж, спробуем. Подрежу жилу, не жалобись. Э-эй, — рявкнул он, — ста-а-а-новись!
Человек двадцать взяли косы.
Чернобородый косарь, дружелюбно улыбаясь, протянул Шадрину длинную литовку. Тот опробовал ногтем жало, переставил ручку по росту, чтобы пошире был прокос. Снял ремни с оружием, передал шоферу.
Вначале коса прыгала, оставляя огрехи, то пяткой запахивала дери, то клевала носом.
— В автомобиле-то легко-о, — раздавался за его спиной говорок мужика в соломенной шляпе.
Стиснув зубы, Шадрин молчал. Всю свою волю он сосредоточил на одном: первому прийти к сверкающей вдали Уссури.
— Не задерживай, комиссар! Пятки береги!.. — покрикивал повеселевший мужик.
Мало-помалу Шадрин втянулся. Сильные и ловкие взмахи укладывали мягкую влажную траву в высокий вал. Крестьяне шли следом, переговаривались:
— Прокос-то без двух вершков сажень.
— Если саблей так же орудует, японам худо придется.
— Он и сам не иначе из казачьей семьи.
— Наших кровей, по хватке видать.
Смуглые щеки Шадрина разгорелись. То и дело раздавался его голос: «Поберегись!» Обкашивая косарей, он рвался вперед. Тщедушный парень, приметив, что мужик в соломенной шляпе сердито сунул косу батраку, запел с молодым озорством:
Богачу опять лафа:Придумали отруба!Он земельку соберет,Жить на отруб перейдет.А мы, бедны мужики,Доедай его куски…
Батраки оглянулись. В дубовой рощице мелькнула соломенная шляпа хозяина. Несколько голосов поддержало частушку:
Хорошо живется барам,Всей землей владеют даром,А крестьянину землиНа погосте отвели.
На берегу Уссури, куда Шадрин пришел первым, крестьяне его обступили.
Тщедушный парень, тот, что запевал частушки, протянул командирам кисет с самосадом.
— Курите, товарищи! Как жить дальше будем?
Дубровин затянулся самосадом, оглядел косарей.
— Люди вы трудовые, а ждете, кто за вас избу от наводнения спасать будет. Без ветра, сами знаете, и парус слабнет.
Косари вздыхали, разводили руками.
— Вожжи ни при каких обстоятельствах из рук не выпускать, — хмурясь, подтвердил Шадрин.
Тщедушный парень почесал лохматый затылок и, поглядев на ровные чистые прокосы, сокрушенно вздохнул:
— Справедливый упрек. Бить их будем, пока не покраснеют. Ждать нельзя, сами чувствуем — захлестывает петля. Советскую власть у нас не свергли, а они уже за горло хватают.
Крестьяне проводили командующего до машины и не расходились, пока автомобиль не скрылся за поворотом дороги.
Через час Шадрин и Дубровин подъезжали к Никольску-Уссурийску. Город лежал в котловине, окруженный цепью горных хребтов. По сторонам дороги раскинулись затопленные рисовые поля. Через них на несколько верст тянулась высокая насыпь — единственный путь в город.
— Это, видно, и есть Пушкинская дамба, — определил Шадрин.
Кругом Пушкинской дамбы топь: ни пройти, ни проехать. На дамбе трудились рабочие: минировали полотно, рыли волчьи ямы, вбивали остро заточенные колья.
— Молодцы никольцы, слово с делом не расходится, — одобрительно кинул Шадрин.
На улицах города строили баррикады, тянули проволочные заграждения, превращали каменные дома в узлы сопротивления. На просторной площади, заросшей лебедой и полынью, молодежь обучалась военному делу. С церковной колокольни на железнодорожное полотно уставилось жерло пушки времен Ерофея Хабарова.
На окраине их встретил Тихон Ожогин.
— Где же, комбриг, твои орлы? — спросил Шадрин.
— За городом, товарищ командующий, привыкли на вольном воздухе, да и жителей не хотелось беспокоить.
