Анатолий Буйлов - Большое кочевье
— Нет, ребята, палаток, — вздохнула Иванова. — Нигде нет. Вот брезент кое-как достали, но опять беда: никто не берется шить. Потерпите, как найдем швею, так сразу и пришлем. К осени постараемся.
— Ну вот, пожалуйста, — усмехнулся Хабаров. — Палатка дырявая, в дождь протекает, в холод не греет. Ну как тут не выпить с горя? Эй, Улита! Наливай-ка еще по одной — выпьем за свое будущее исцеление. А придет такое время, ей-ей придет! Вот уж точно будут этой проклятой водкой потомки наши кафельные полы в туалетах мыть… Но и нас, товарищ председатель, рано еще со счетов сбрасывать. Мы хоть и пьем, но дело делаем, и неплохо делаем… Э, да что там говорить! Вот взять, к примеру, меня, — лицо Хабарова напряглось, глаза вдохновенно заблестели, — мне лично нужен какой-то небольшой толчок, какое-то дуновение свежего ветра, чтобы душа моя чем-то наполнилась… как парус ветром. И тут же брошу пить! Ей-богу, брошу! Ветра мне нужно! Ветра!.. А сейчас выпьем, — Хабаров брезгливо взял стакан с водкой, повернул голову к Николке: — Вот за Николку я сейчас выпью, за то, чтобы оставался он всегда трезвым. Он только жить начинает… он добрый, умный парень, он все поймет… Вот его, товарищ председатель, нужно сейчас воспитывать, а не нас. Вдруг мы, пьяницы, совратим его — и станет он пить? Вот то-то и оно… А вы потом тут как тут с упреками, с административными мерами. Но тогда уже поздно будет. Уже сейчас надо зарубки в душе его делать, научить его отличать плохое от хорошего… Повезло ему, что крепкий характер у него и чистая душа и что попал он под влияние хороших людей. Вот Аханя сидит, наставник его, вот Костя. Вот Фока Степанович. — Хабаров пренебрежительно посмотрел на ухмыляющегося Худякова, на напряженного, сидящего с поджатыми губами Шумкова и решительно рубанул свободной рукой воздух. — Я тоже, Хабаров Николай Георгиевич, являюсь для него доброжелательным наставником — личным, так сказать, примером в своем единственном числе я показываю ему все свое ничтожество — пусть видит Хабарова, пьяницу! Не познав плохое, не оценишь хорошее, ведь так говорят… Давайте выпьем за Николку!
И все охотно поддержали этот тост, как, впрочем, и любой другой бы. Несколько утомленные словами Хабарова, пастухи и каюры облегченно вздохнули и стали торопливо и громко говорить о чем попало, точно опасаясь, что Хабаров вновь заведется и начнет нарушать их душевный покой.
— Выпьем за Николку! За Николку выпьем… Отличная нынче погода! Эй, Осип! Ты зачем малахай свой около порога бросил! Собака утащит.
…Вскоре, едва лишь подморозило, каюры, поторапливаемые Ивановой, неохотно засобирались в обратный путь.
— Ночевали бы, — отговаривал Шумков. — Чего торопиться? Завтра утречком по насту и умчались бы.
— Нет, нет, Василий, ты их лучше не соблазняй, утром мы в поселке будем. Вот-вот лиман тронется, сам сказал, что весна нынче ранняя. Поехали, поехали, Осип! Ты уже успел хорошо наклюкаться? Смотри мне, собак в полынью не направь.
Спустя два дня после приезда гостей Николка с Костей, сложив пустые нарты одна на другую, запрягши сорок оленей, повели два аргиша по льду лимана к едва виднеющемуся берегу Собачьей тундры. В прошлом году пастухи оставляли пустые нарты на Варганчике, нынче решили оставить поближе к осеннему пастбищу.
— Как дойдете на место, сразу бросайте нарты — и назад со всех ног, — напутственно говорил Фока Степанович, и в голосе его Николка слышал тревожные нотки. — Ни одной минуты не задерживайтесь! Слышишь, Костя? Шутки плохи!
— Да ясно, ясно, чего там…
— Коли опасно будет — не рискуй. Не рискуй, говорю, обведи лучше оленей по берегу.
Николке казалось, что пастухи преувеличивают опасность, — в прошлом году в конце мая лед тронулся, а нынче только четвертое число. Выйдя на лед, он окончательно убедился, что лед еще крепок и опасности нет. Правда, много черных промоин, но их ведь можно обойти.
Костя умело выбирает для каравана самый безопасный путь. Он то и дело беспокойно озирается, губы его плотно сжаты, выражение лица сосредоточенно, узкие щелки-глаза зорко ощупывают поверхность коварного весеннего льда: зеленоватый оттенок, пористая ноздреватая поверхность — иди смело, синеватый оттенок, игольчато-волнистая поверхность — обходи стороной или прежде ощупай, обстучи палкой. Можно угодить в замаскированную тонкой корочкой льда полынью, провалишься в такую ловушку — камнем под лед уйдешь… Но об этом лучше не думать, главное — смотреть внимательно, где сомневаешься — стучи палкой.
«Дрейфит Костя, — насмешливо думает Николка. — Напугал его Фока Степанович. А лед-то вон какой толстый — на тракторе можно ехать». Вот и берег. Костя ведет караван в тундру. Между кочек хлюпает вода, слизывая последние клочья снега. Вся тундра, сколько охватывает глаз, блестит и струится от вешних вод. Над бесчисленными озерами мельтешат, словно комары, утки, гуси, кулики, то и дело белыми хлопьями вспархивают на буграх куропатки, свистят над головой утиные крылья. Тундра клокочет и бурлит, до краев наполненная жизнью: деловитый гусиный гогот, стонущие крики гагар, рассыпчатый хохот куропаток, шелестящий вой пикирующих бекасов, торопливое тонкое посвистывание куликов-ягодников, кряканье уток, всплески и хлопанье крыльев — все это слилось теперь в один ликующий звук, звучащий благодарным гимном солнцу, небу и всей земле.
Гора Колокольня, вот она — рядом. Воздух чист и прозрачен настолько, что видны на горе отдельные небольшие кустики стланика, серые камни, торчащие из-под снега, кажется, протяни руку — и дотянешься до горы.
Но вот уже больше часа волокут олени нарты по кочкам, через ручьи, с увала на увал, мимо озер, по зеленым скользким мхам еще не оттаявших болот, через мелкие овражки, заполненные раскисшим снегом, но гора стоит на месте, все так же близка и недосягаема, будто заколдованная. Продымленные торбаса у пастухов давно раскисли, от ледяной воды занемели ноги.
— Не отставай, Николашка! — то и дело покрикивает Костя. — Половину прошли уже, еще немного — и на месте будем. Ах ты, чертов олень! Чего спотыкаешься? Пустую нарту тащить ленишься… Тов! Тов! Тов! — предупреждающе кричит он перед очередным бурлящим потоком. — Осторожней, Николка! Здесь глубоко, прыгай дальше. Веселей, веселей, ребятки! Чаевать скоро будем! Чаевать! — Очень похоже, что Костя не столько оленей и Николку подбадривает этим криком, сколько самого себя.
В полдень пришли на место. Но обещанная Костей чаевка не состоялась. Сложив нарты штабелем в три яруса на высоком холме, пастухи немедленно пустились в обратный путь.
— Почаюем на берегу, — пообещал Костя, тревожно и недовольно оглядываясь на солнце, точно это оно мешало ему разложить на холме костер и вскипятить чай.
«И куда он ломится? — недовольно поморщился Николка. — Бежит как на пожар. Ну, потеряли бы мы на чаевку полчаса, что эти полчаса дадут ему? Паникер, оказывается, Костя».
Но, добравшись наконец до берега и взглянув на лиман, Николка содрогнулся, почувствовал, как между лопаток его протянуло холодком. Он с трудом верил своим глазам: за пять часов лиман стал похож на забрызганную тушью, измятую, изодранную в клочья грязно-белую скатерть. На льду всюду чернели промоины. Стоявшее в зените солнце, точно очнувшись после долгого зимнего плена, яростно жгло, сметая с земли всякое белое пятнышко.
Костя спустился на лед, долго ходил по нему, стучал палкой, притопывал, озирался по сторонам, во что-то вглядывался, к чему-то прислушивался. Наконец, вернувшись на берег, тревожно спросил:
— Как думаешь, успеем пройти или лучше вокруг?
Николка пожал плечами.
— Если через лиман пойдем — через полтора часа дома будем, — вслух рассуждал Костя. — А если вокруг по берегу — два дня потеряем. Речки сейчас разбухли, придется кочевать через гольцы… Попробуем через лиман… Главное, чтобы лед вокруг берегов не растаял весь, а то видишь, кругом уже вода, только перемычки остались, как только эти перемычки растают, сразу отливом весь лед в море унесет… — Он решительно отшвырнул папиросу, взял повод и повел свой аргиш на лед. У кромки он остановился, предупредил: — Рядом с моими оленями не иди, метров на двадцать отстань. Если в опасном месте олени запутаются и брыкаться начнут, режь уздечки, не жалей! Если провалятся средние олени, не лезь к ним — уволокут и тебя, лучше тоже обрезай уздечку. Если я провалюсь, кидай сразу маут, маут заранее развяжи, приготовь его. Иди точно по моим следам, никуда в сторону, пока я не скажу, не отходи. В случае чего — не паникуй.
И они пошли. Это была самая жуткая, самая безумная в Николкиной жизни кочевка. Он слышал за спиной сухие щелчки оленьих копыт и молил судьбу, чтобы олени не запутались в уздечках, не завертелись бы спутанным клубком, как это часто бывало на суше, и не проломили бы изъеденный, точно простреленный шрапнелью, лед. Временами ему казалось, что лед под ногами шипит и плавится, словно ломтик сала на горячей сковородке. Особенно страшно было, когда караван выходил на длинные извилистые мосты шириною не более четырех-пяти шагов. С обеих сторон страшно чернела вода, мосты похрустывали, покачивались — крупная рябь в такт ударам копыт отходила от зеленоватой кромки льда. В таких местах стоило только одному оленю, чего-то испугавшись, отпрянуть в сторону, посильней ударить копытами — и весь аргиш, связанный друг с другом крепкими ремнями, неминуемо рухнет. Но об этом лучше не думать. Олени аккуратно идут след в след, не натягивая, не ослабляя уздечек, — они наверняка ощущали опасность, потому что испуганно таращили глаза и тревожно раздували ноздри.
