Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Однажды, проснувшись, пастухи увидели на гольцах первый снег. С этого дня снег от вершин спускался к подножию все ниже и ниже. Вскоре смиренно прилегли к земле кусты стланика — это случилось вечером, и первым это заметил Хабаров.
Подойдя к палатке, он тотчас же поднял с земли брошенный Николкой топор, воткнув его в недорубленное стланиковое сухое корневище, с упреком сказал:
— Сколько раз говорил тебе — не бросай топор на землю! Не сегодня-завтра снег вывалит, засыплет топор, придется руками дрова добывать. — И объявил с каким-то возбуждением, почти с восторгом: — Стланик, тезка, лег — снегом пахнет, зима подходит!
В эту ночь пастухи долго не могли уснуть. Николка раза два выходил из палатки в надежде увидеть первые снежинки, но снег все не шел. Ночь была темная и звездная, звезды блестели ярко, но не мерцали. Мутно белели в темноте вершины гольцов.
Снег начал падать рано утром, когда пастухи уже намеревались уйти в гольцы.
— Отставить поход! — выглянув из палатки, весело сказал Хабаров и распахнул палатку настежь — крупные хлопья снега медленно кружились в воздухе, начиналась пурга.
Через двое суток пурга утихла, установилась ясная солнечная погода с морозцем.
Николка мечтал вновь сходить на промысел белки, но Аханя чувствовал себя плохо, не собирались идти на промысел и остальные пастухи. Николка приуныл и совсем уж было потерял надежду и потому очень обрадовался, когда после корализации к нему подошел Кодарчан и сказал:
— Аханя говорил, на охоту шибко хочешь? Пойдешь со мной?
— Пойду, — подавляя восторг, степенно ответил Николка.
Оба тотчас отправились к палатке председателя.
— Смотри-ка ты, каким заядлым охотником сделался! — внимательно выслушав Николку, удивленно воскликнула Иванова. — А кто же оленей пасти будет? Так ты, Родников, совсем от оленеводства откачнешься — в охотники перейдешь… Наверно, не пущу я тебя на охоту нынче. — Иванова заговорщицки подмигнула сидящим напротив нее пастухам.
Николка растерянно оглянулся на невозмутимого Кодарчана.
— Так ведь я же не на гулянку отпрашиваюсь — полезное дело буду делать…
— А оленей пасти разве не полезное дело? — нахмурилась Иванова. — Ты в первую очередь оленевод, а потом уже охотник, не забывай об этом.
— Зимой с оленями могут справиться и пять человек, отпустите меня, — упавшим голосом продолжал уговаривать Николка.
— Странно ты рассуждаешь, Родников. Тебя, значит, отпустить, а Костя Фролов пусть оленей пасет за тебя? А может, и он хочет на промысел…
— Он не хочет на промысел.
— Значит, никто не хочет, а ты один решил сбежать.
— Никуда я не бегаю! — вспыхнул Николка. — Если хотите знать, то оленей зимой пасти легче, чем охотиться.
— Вот как! — притворно удивилась Иванова. — А чего же ты рвешься тогда на охоту, если там труднее?
Николка насупился:
— Я вам серьезно говорю, а вы забавляетесь. — Он обиженно заморгал. — Не отпускаете и не надо, обойдусь…
— Смотрите, какой обидчивый, — тоже обиделась Иванова. — Уже и пошутить с ним нельзя. Да охоться, пожалуйста, охоться ради бога, приветствую даже…
— С характером парень, — то ли укоризненно, то ли с похвалой сказала председатель, когда Николка вышел из палатки. — Степенный стал, как мужик.
В тот же день Кодарчан уехал в Ямск за продуктами и охотничьим снаряжением. Вернулся он на двух нартах. Каюр, которому Николка помогал развязывать нарту, добродушно ворчал:
— Совсем собачки уморились — такой большой груз только по насту можно возить. Тут одного железа целых два пуда, — и он швырнул на снег связку капканов.
Капканы эти Николка заказал Кодарчану, слабо надеясь, что он сможет их достать.
— Вот спасибо, Кодарчан! — обрадовался Николка, пересчитывая капканы. — Тридцать штук! Где же ты их добыл?
— На складе. Там таких железок много.
— Что же ты себе не взял?
— Зачем? — удивился охотник.
— Горностаев ловить, может, соболя…
— Соболя надо догонять.
И, взглянув на капканы с пренебрежением, охотник убежденно сказал:
— Напрасно это железо возить будешь.
— Возможно, и пригодятся, — уклончиво ответил Николка.
Пастухи выделили охотникам только четыре нарты.
— Больше, ребята, дать не можем, — развел руками Шумков. — Этой весной, ты сам знаешь, Николка, сколько нарт испортили, теперь самим кочевать не на чем. Делать будем, вы тоже делайте, за три дня трое нарт сделаете, — этого и хватит вам.
Перед кочевкой Кодарчан долго беседовал с Аханей. Тот подробно объяснял ему, как добраться до речки Буюнды. Кодарчан внимательно слушал старика, стараясь ничего не пропустить. Путь до Буюнды не близок — более семисот километров.
Рассказав Кодарчану, как найти Буюндинский перевал, Аханя стал вспоминать, как кочевал на Буюнду, сколько добыл там зверя. Когда-то в тех местах водилось много диких оленей, водятся они там и сейчас, но стало их гораздо меньше: со стороны Колымской трассы туда приходит много народу. Буюн — дикий олень, потому и речку Буюндой назвали. Она впадает в реку Колыму. На Буюнде ужасно сильные морозы и много-много белки.
Это все, что узнал Николка в этот вечер о далекой загадочной Буюнде.
На следующий день пастухи тепло проводили охотников в дальнюю дорогу. Больше всех суетился около охотников Аханя — он то и дело без нужды поправлял на ездовых алыки, проверял натяжку связывающих груз веревок, придирчиво осматривал новые нарты и все время застенчиво улыбался и грустно посматривал на белеющие вдалеке Маяканские горы.
С первых же дней охоты Николка убедился в превосходстве Кодарчана. Недаром Кодарчан считался лучшим бельчатником района. Николка старался изо всех сил: пораньше уходил на промысел, поздно возвращался в палатку, но все было тщетно — Кодарчан с завидным постоянством приносил на три-четыре белки больше. Вначале Николка остро переживал свое поражение, но вскоре утешился мыслью, что проигрывает самому лучшему охотнику в районе.
Кодарчан, так же как и Аханя, обдирал белку очень быстро и ловко, но делал это еще чище, аккуратней, на его шкурках почти не было кровоподтеков, стрелял он белку точно в голову.
Одно Николку не устраивало в Кодарчане — был тот чрезвычайно неразговорчив. Николка был наслышан об этом от пастухов, но не думал, что придется это испытать на себе.
Рубил ли дрова Кодарчан, стряпал ли лепешки, обдирал ли перед свечкой белку, продолговатое лицо его с лохматыми, точно приклеенными бровями всегда было одинаково сосредоточенно, словно он делал бог весть какую важную работу. Когда Кодарчан удивлялся, брови его изгибались кверху, когда хмурился — они сползались к переносью, но чаще они изгибались кверху, и выражение лица становилось по-детски восторженным, наивным. Скоро по положению бровей Кодарчана Николка довольно точно научился определять его настроение.
За весь вечер Кодарчан мог не вымолвить и десяти слов, зато слушал всегда с поразительным, неустанным вниманием, то и дело подбадривая отрывистым возгласом: «Гэ! Гэ! Гэ!», означающим еще и полное согласие с рассказчиком.
Кодарчан нигде подолгу не задерживался: если приносил в день менее пяти белок — немедленно откочевывал, а затем и вовсе заторопился, останавливаясь лишь в тех местах, где можно было добыть не менее десятка в день.
— Надо быстрей ходить на Буюнду, — объяснил он однажды свое нетерпение. — Старики говорят: на Буюнде всегда много белки бывает — тридцать — сорок штук за один день убивали. Придем на Баюнду — три плана выполним.
Чем выше охотники поднимались по реке, тем суровее становился пейзаж: крутые голые сопки беспорядочно громоздились вокруг, уходя во все стороны до самого горизонта. Всякий раз, глядя на них, на эти белые каменные твердыни, Николка удивленно думал: «Как же смогла река пробуравить эти каменные горы и выйти к морю?»
Около устьев речек, впадающих в Яму, пойма реки широко раздвигала горы, образуя обширные, заросшие лесом котловины.
Вскоре впереди забелела марь, за ней темной стеной чернел лес, а дальше тянулось в горы извилистое ущелье, куда и держал направление Кодарчан.
То и дело путь каравану преграждали заломы из лиственниц и тополей, нанесенных в русло речушки весенним половодьем откуда-то сверху, и, если нельзя было обойти их стороной, приходилось пропиливать в заломах проходы. Все это время Кодарчан ни словом не обмолвился о причине столь резкого изменения курса, но Николка и сам уже догадывался, что свернули они на ту самую речку, в вершине которой желанный Буюндинский перевал.
Долина раздвинулась — все чаще стали попадаться на пути небольшие участки угнетенного лиственничника, и наконец показался настоящий дремучий лес, в котором виднелись огромные, в два обхвата толщиной, тополя. Кодарчан решительно повел караван к левому краю леса.
