Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
— Знаем, что надо, — дерзко ответил Петр.
Старичок не унимался:
— Много вы, молодые, знаете, Хотя бы голову ребенку подняли повыше.
Лида молчала. Она только изредка протягивала к малышу руку и поправляла выпадавшую у него изо рта соску.
За мостом Петр передал сына Лиде, сказал с некоторой уступчивостью:
— Ладно, сегодня оставайся у своих. Сама не носи. Я, наверное, поздно приеду.
— Тогда приходи тоже к маме. Придешь?
— Посмотрю.
Он весело подмигнул сыну, поправил сбитую на затылок фуражку и торопливо зашагал по ступенькам моста. На самом верху обернулся, помахал рукой. Лида, не спеша, направилась через площадь к Семафорной.
Евдокия Ниловна встретила дочь и внука с радостью.
— Прибыли, путешественники! Ну и хорошо, что прибыли. Теперь и мне легче будет. — Она тронула себя за поясницу, пожаловалась: — Всю ночь ведь мучилась. Глаз не сомкнула. Только под утро отлегло немного.
— Врача бы вызвать надо, — сказала Лида.
— Зачем он, — отмахнулась Евдокия Ниловна, — От старости еще никого не вылечивали.
— Какая старость, мама? Зачем ты так говоришь?
— Ну хватит, хватит. Теперь все прошло. Теперь мы с Сереженькой смеяться будем.
— А мы и на ночь тут останемся, — сообщила Лида. — От папки разрешение получили.
— Вот и хорошо. Этак, может, и вовсе приживетесь.
— Да я не возражаю, — сказала Лида.
Они посмотрели друг на друга и понимающе улыбнулись.
3
В деповском домике было тесно и душно. Говорили азартно. Одни соглашались с новым способом езды сразу, не подвергая его никаким сомнениям. Другие соглашались, но с оговорками, предлагая сперва организовать более сильный контроль за содержанием техники. Были и такие, которые советовали не торопиться с окончательным решением, а посмотреть, как отнесутся к этому делу в других депо. Категорически возражал один лишь Сазонов-старший. Он сидел недалеко от стола и почти каждому выступающему бросал реплику:
— Легкой жизни ищете? Понятно. А вы бы лучше о машинах подумали! Каково им будет без хозяина!
Алтунин долго молчал, выслушивая мнения машинистов. А когда Мерцалов предложил прекратить разговоры и немедленно одобрить новый способ вождения, Прохор Никитич встал и, как всегда, неторопливо сказал:
— Я полагаю, что прекращать разговор не следует. Да и не в одобрении дело. Нам нужно хорошо понять главное. Ведь сменная езда потребует от машиниста чистых рук и честного сердца. Без этого мы далеко не уедем. Даже с места не сдвинемся. А чего доброго и назад сдадим. Да, да. С фальшивой совестью успеха добиться невозможно. Кто думает иначе, глубоко ошибается.
— Правильно! — оживился Сазонов-старший и, торопливо одернув коротенький китель с ярко начищенными пуговицами, стал настойчиво пробиваться к столу.
— Куда ты, Никифорович? — забеспокоились вокруг, — Самочинно выступать что ли решил?
— Не самочинно, а по закону.
— По какому закону? Записаться прежде надо!
Сазонов-старший выпрямился, наскоро пригладил жиденькие волосы и, посмотрев на Алтунина, сказал:
— Согласен я с вами, Прохор Никитич. Ежели дадим соловьям волю, сами попадем в неволю. Это уж точно. Шибко нечистые руки есть у отдельных субъектов. И потому никак невозможно в настоящий момент лишать тепловоз хозяина.
— Да не так вы меня поняли, — возразил Алтунин.
Оратор несколько стушевался, но тут же собрался с мыслями, сказал, пожимая плечами:
— Может, и не так. Не спорю. Но данному вопросу объявляю полное несогласие. Не знаю, помнят ли другие, а я не забыл, как однажды уже пытались внедрять эту вашу сменную. Вот здесь, на нашей дороге. А что вышло? Ничего. Одна бесхозяйственность образовалась. Были машинисты, а стали наездники. Чуть не за месяц все депо паровозами заставили. Словом, отступка получилась явная. Пришлось стрелки назад переводить.
Молчавший до сих пор Сазонов-младший вдруг тряхнул шевелюрой и с раздражением крикнул:
— Когда это было, батя? Четверть века назад!
— Но все же было, — повысил голос Александр Никифорович, — значит урок имеется.
— Старый больно урок-то, — стоял на своем Юрий. — Теперь у людей совсем другое сознание.
— А мы что же, по-твоему, несознательные тогда были?
— Как сказать. Сознание, конечно, имелось, но не такое.
Реплики Юрия привели Сазонова-старшего в ярость. Он сжал тонкие морщинистые пальцы в кулак и замахал им с таким пылом, что сидящие на первых стульях мигом отодвинулись назад.
— Мальчишка ты зеленый! Выскочка! — завопил Александр Никифорович. — Ишь чего придумал. Сознание у него выше отцовского. Да ты знаешь, кто тебе Советскую власть добывал? Кто первые пятилетки строил? Это что же, несознательные элементы были? Значит, ты самый что ни на есть сознательный? Тогда я смотреть на тебя, поганца, не желаю. И сидеть с тобой рядом не буду. Уйду!
Не переставая размахивать кулаком, он протиснулся к раскрытой двери, с усилием шагнул через порог и вдруг остановился, словно попал в какую-то невидимую густую сеть. Она спеленала ему тело, качнула в одну сторону, в другую, прижала к стене, потом опустила на хранившие дневное тепло дощатые ступеньки. Собрание теперь бушевало где-то далеко, далеко. Казалось, его относило не то ветром, не то другой какой силой. Александр Никифорович улавливал только голос Юрия. А может, даже не улавливал. Может, просто в голове отдавалось то, что уже было высказано сыном в репликах. Это вероятнее всего.
Чьи-то руки попытались распеленать его. Освободили немного тело, голову. Он с трудом приоткрыл глаза. Полоса яркого света из дверей помогла ему узнать лицо Чибис. Оно было совсем рядом. Глаза широко открыты. Брови на взлете. Лишь губы почему-то скорбно сжаты. Никогда еще Александр Никифорович не видел их такими. Он даже хотел спросить у нее, что случилось, но не смог. И опять окутали все тело противные сети. Опять уплыли куда-то звуки и потонули в глухом безмолвии…
Очнулся Александр Никифорович в маленькой комнате медицинского пункта. Ему было холодно. Женщина-врач держала над ним шприц, с иголки которого сбегали последние капли прозрачной жидкости.
— Лежите, больной, спокойно, — сказала она строгим голосом и взяла его за руку возле кисти.
У стола, облокотившись на спинку стула, сидел Юрий. Голова виновато опушена. Завиток черных волос будто прилип к гладкому коричневому лбу.
«Ну, что, не все еще высказал?» — хотел спросить его Александр Никифорович, но губы не слушались. Они были совсем чужими, и руки почему-то казались невероятно тяжелыми. Только нижняя челюсть не переставала подрагивать от озноба.
Юрий сидел неподвижно и глядел себе на ноги. Александру Никифоровичу хотелось увидеть глаза сына. По глазам он без труда узнал бы все его думы. А впрочем, зачем ему это? Ведь реплик все равно не вернуть. Их слышали все, их записали в протокол, даже еще
