Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
Алена никогда не говорила с Рудным о Глебе, хотя знала, что они подружились еще во время войны в госпитале и Глеб отзывался о нем очень тепло. Она усмехнулась, посмотрела выжидающе. Рудный заговорил тихо:
— Облестила меня мысль — мечтание… Пока — полная конспирация! В будущем сезоне в вашем целинном таборе поставить — только не пугайтесь… — о-пе-рет-ту!
Алена не испугалась:
— Ну?
— Курс музыкальный, танцевальный, голосистый — чуете? Думал о водевилях, а потом… Музыкальная комедия интереснее, и полезнее работа. А для репертуара — здорово? В принципе согласны?
— На двести процентов.
— Ай спасибо!
— Только что? Какую?
— О! Вопрос вопросов! Это надо решить поскорее…
— Все? — на весь автобус крикнула Глаша, быстро сосчитала: — Раз, два, три… — скомандовала водителю: — Можно ехать, товарищ.
— Ставить я приеду в январе, но к этому времени надо, чтоб вся вокальная часть уже была освоена — чуете? — Он говорил теперь громко, урчание и шелест автобуса заглушали слова. Алена все-таки незаметно оглянулась — кто сзади? Зишка и Олег. Он всегда около того, кому плохо. Только от нее отстраняется.
— Надо Олега посвятить — он любит, знает оперетту.
— Уже. Полное взаимопонимание. А как думаете, Валерия зацепит? Анна Григорьевна права — его надо загрузить, чтоб не дыхнул, чтоб для дамы со скетчами — ни времени, ни сил.
— Не знаю. Не знаю, что ему поможет.
— Это, конечно, одна из мер. Временная. Должен опомниться — умный парень!
— Ни при чем тут ум.
— К тому же самый умный человек в чем-то дурак.
— В чем-то дурак. — Алена отвернулась к окну.
Впереди, освещенный фарами автобуса, шел грузовик. Из-под его колес словно грязные взлохмаченные кошки выскакивали на обочину — выплескивался из выбоин талый снег. Что будет весной и осенью на алтайских дорогах? Оперетта нужна, и нужна такая драма, чтоб люди неделю ходили, не опомнились. Почему нет в сегодняшних пьесах таких ролей, как Маша, Бесприданница, Комиссар, чтоб готовиться, думать, ждать их годами? Разве нет у нас глубоких драм, даже трагедий?
— В нашей действительности преимущественно сатира и фарс, — сказал на последнем занятии кружка Владлен Жилин.
— Да что тебе — все ненавистно? Для чего тогда живешь? — налетел на него староста. — Для чего работаешь?
— Для мелких удовольствий. Как большинство. И не агитируй, ради Христа, я не комсомольского возраста.
— Оставь, Кирюша, он ведь назло говорит! — вмешалась Наталья Викентьевна.
Алена сказала спокойно:
— Жалко вас. Интереснее жить для больших радостей. Но «от каждого по способностям».
— А я не претендую на исключительность, — ответил Владлен зло.
Все так же спокойно, ощущая в себе Соколову, Алена усмехнулась:
— Это уж тем рассказывайте, кто вас не знает.
Сквозь смех полетели возгласы, слышнее других — мальчишечий голос старосты:
— Мы без микроскопа тебя видим.
— Радости твои, как у Ахова!
— На виду стоять, всем на удивление…
— Потому легко в роль вошел.
Владлена раздолбали, а живет он по-прежнему: «Вкусно поесть, хорошо одеться, сходить в театр, в кино, посидеть у телевизора со стаканом доброго вина, провести время с красивой девушкой — разве плохо? Разве при коммунизме этого не будет?»
Глеб ждет письма и уже не верит. Как распутать? Если б улететь! Как сказать Саше самое главное?
В Москве, все время на людях, легко было избегать разговора. В Забельске ждала Сашу так тревожно, что все домашние заметили. Мать допрашивала: «Чтой-то ты беспокойная какая? Не больна?» Петр Степанович и Лешенька были особенно ласковы. Только Степашка, по уши занятый конструированием коротковолнового передатчика, мало обращал на нее внимания, и с ним было легче.
Пришла телеграмма: «Заехать не могу задерживаюсь делами Москве». Объяснение отдалялось, и слава богу, что будет не дома, среди родных.
Оставшиеся три дня думала только о Глебе. Ходила на лыжах с братишками и одна. В зимнем лесу так остро вспоминались воскресные поездки за город. Алена слышала ритмичный скрип снега от его шагов, в «Победе» тихо щелкал ключ, повернутый его рукой, чуть взвизгнув, начинал дышать мотор. Снег, снег, снег, горячие, мягкие руки сжимали ее голову: «Ты дорога мне. Дороже всех». Отвечала вслух: «И ты мне дороже всех. Слышишь? Никогда уже не предам». И опять слушала…
В последний день помогала матери гладить белье.
— Что вздыхаешь? Отдохни, мама, я справлюсь.
— Да разве я от работы! — крикнула мать. — За тебя душа рвется, — и заплакала. — Вот и выросла, уж и замужем… Ох, неспокойная! Росли вы двое. Андрюша — мальчик, я с ним таких переживаний не знала. А уж ты… Тонула без счету — все от озорства. С горы сорвалась, думали — убилась, без памяти принес тебя отец. Вот такусенькая крошечка, еще и говорила плохо, на чужой виноградник забралась. Хорошо собака не загрызла, отняли. Привели, помню, грязную, рваную, ревешь: «Почему с Адюхой не слуцаеца, а со мной слуцаеца!» Да ты не смейся. Сказала бы: случилось что? Почему Саша-то не заехал? Ну, если и крут, так ведь мужчина. Могла бы и уступить мужу.
Алена обняла мать:
— Да не тревожься, дела у Саши. Это с маленькими «слуцаеца».
— Ох, и с большими!..
Саша встретил ее на вокзале. Сердито обнял, поцеловал. «Как хозяин», — подумала Алена. Чуть морозило, на легком белом небе просвечивало встающее солнце. Всю дорогу они молчали, как немые. Молча вошли в пустую квартиру: дети в школе, бабка — по магазинам.
Алена не спеша принялась разбирать чемодан. Саша вошел, сел на стул у солнечного окна. Она не видела его лица, но чувствовала неотступный тяжелый взгляд, от него тяжелели руки и ноги, узкое пространство между кроватями стискивало ее. Разговор надвигался как гроза.
Саша ждал, что начнет она. Не дождался:
— Дальше так жить нельзя.
Сколько думала об этом разговоре, но так ничего и не придумала. Алена вынула нарядную немецкую рубашку на «молнии», положила на Сашину кровать.
— От Петра Степановича — тебе…
— Не желаешь разговаривать?
— Почему?.. Я согласна с тобой — нельзя.
— А дальше?
Что дальше? Надо сказать: «Я уйду». Надо. Надо! У него нет никого. Нет матери и вообще никого.
— А ты как думаешь?
Он встал, заслонил собой солнечное окно.
— Нет — ты. Ведь твое поведение создает это «нельзя».
Хотелось ответить: «Нет, твое», — но дело уже не в том.
— Это уже все равно, кто виноват. Пусть я.
— Ты с ума сошла! Как все равно?
Надо сказать. Все равно надо. Только не ссориться бы…
— Раз вместе нам нельзя, значит…
Он шагнул к ней, спросил властно, даже с угрозой:
— Что? — И словно оттолкнул ее добрую бережность.
— Значит, я уйду.
Алена складывала шелковую комбинацию, та разъезжалась, скользя, опять и опять. В комнате стало мертвенно тихо. Алена не выдержала, оглянулась. В солнечном четырехугольнике жесткий силуэт — стянутые плечи, голова откинута, как от удара.
— Сашка!
Он выпрямился.
— Совсем сошла с ума. Пропадешь, глупая…
— Я?..
— Со всем своим талантом! Ничего не понимаешь ведь…
— Именно с тобой пропаду, из-за тебя! Это уж я понимаю… И Дуню завалила… — «Ох, не то, не то, зачем!», и все-таки закричала: — Не могу больше, как в тюрьме!.. Не хочу, не буду! Не буду терпеть…
— Не уйдешь! Никуда не уйдешь! — Будто гром, звеня, бился в тесные стены, в потолок, в оконные стекла. — Даже думать не смей! Не смей!
Алена закрыла уши. «Бежать? Схватит железными ручищами. Тихо, тихо. Держись. Уйти надо тихо».
— Лешенькая. — Саша стоял уже вплотную. — Лешенькая…
Он мягко взял ее за талию, наклонился. — «Как пропах табаком!» — Она отшатнулась, сказала раздраженно:
— Меня мутит уже… от голода.
Он отпустил ее, стремительно вышел. Молча возились с завтраком. Вернулась бабка-хозяйка, пошли расспросы, разговоры — день закрутился.
Прошла уже неделя. Дни, слава богу, заняты беспросветно — даже некогда комнату убрать, постирать. И каждый день Алена готовится к ночному разговору, каждый день решает единственное необходимое: «Не будем ссориться. Ты ни в чем не виноват. Я больше не люблю тебя», — надо сказать спокойно. А когда приходит время спокойно сказать это необходимое, она ощущает Сашину беззащитность, одиночество. И под ложечкой жжет нестерпимо. И вспыхивает бешеная, приглушенная схватка — бессмысленные упреки, допросы, требования и в злобе вырывается: «Все равно уйду! Не люблю тебя!» И эти слова как убийство. И надо отдать все, собственную жизнь, лишь бы… И Алена отдает все. И сама мертвеет, ненавидит его и себя. Ненавидит с каждым днем сильнее. И уже не смеет разговаривать с Глебом, как в Забельске в лесу…
Серые взлохмаченные кошки скачут на обочину, мелькают грязные кучи снега, лужи, крутятся, крутятся, крутятся колеса. Кружится голова, и даже мутит слегка.
