Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
— Вот… Министерство.
Алена вскрикнула:
— Уже?
Глеб, как прежде, взял за руки, как прежде, смотрел глубоко, глубже глаз. Только бы не отрываться.
— Если тебе захочется… или нужно что-нибудь… Записать адрес? Зайдем в подъезд — снег…
В углу у двери Алена стала спиной к свету. Глеб, хмурясь, будто с трудом, вытащил из-за борта шинели синюю книжечку, начал писать.
Сейчас он уйдет — и всё. Больше чуда не будет. Уйдет — и всё. Надо сказать… Книжечка перекосилась, расплылась рука с карандашом — надо молчать.
Глеб вырвал страничку. Алена взяла, старательно сложила. Он взглянул на часы.
— Провожу я тебя. Успею. Ты же не знаешь Москву. Тебе куда?
Алена мотала головой — не надо!
— Нет, не могу. Я еще не сказал тебе…
— И я!
— А если… Подожди меня — ты можешь? Не спешишь?
Она кивнула. Глеб так хорошо засмеялся:
— Я недолго. Посиди здесь. Ну, что, как наказанная, в углу!
* * *Так много нужно сказать! А как? Говорится все не то. Алена вслушивалась в слова незнакомой песни — голосов нет, а очень музыкальные дядьки — и вдруг, как в сон, провалилась в свое мученье.
Весело торопились к стоянке такси, весело садились в машину. Захотелось прислониться к плечу, спросить: «О чем же ты еще не сказал?» И Глеб чуть двинулся к ней. Вдруг ударила и сковала мысль: «А Сашка?» И Глеб откинулся на спинку. Тоже подумал о Сашке? Или… Нет. Он никого не любил, кроме Надюши, и… А ее, Алену, любил или просто друг? Спросить: «О чем думаешь?» — услышать: «О тебе». — «А что?» — «Люблю». Нельзя. Ужасно! Сама предала и вообще… А если б услышать? А вдруг ответит: «Так, ни о чем». Или: «О своих радарах». Или… О-ох!
— Посмотри: деревянный дом — в нем жил дядя Пушкина. И Пушкин сюда приехал из ссылки, — точно бодрый экскурсовод, сказал Глеб. — А с этой стороны, угловой — видишь? — восемнадцатый век… Тебе неинтересно?
— Очень, — сообразила, что ответила глупо, добавила: — Интересно.
Так и ехали:
— Это памятник Бауману. Мост через Яузу. Там, видишь, на площади — театр…
Ему не больно. Так это хорошо? Но он не чувствует, что ей… Друг?
Почему теперь поют, стоя со стаканами?.. «За седых матерей… За солнце и звезды…» — заздравная!
Обед заказывал, как бывало прежде, весело, острил, шутил с официанткой. Друг? Почему так верила? Тенор слабенький, а как точно ведет. Вступают вторые, изредка бас. Аккордеон так мягко, бережно поддерживает. И барабан — четко, легко.
За то, чтоб хранили мы верность и честь,Чтоб вечно друзья, как сейчас, были вместе…
Вечно… вместе.
Пожилая официантка принесла бифштексы.
— Вы не против, что тишину не соблюдают? — Она восхищенно смотрела на мужскую компанию за двумя сдвинутыми столиками. — Тарелочки можно убрать? Если обижаетесь — попросим поаккуратнее. Они не пьяные, не думайте. Водки нисколько не заказывали. Вот сухое, как и вы. Пять бутылок — разве что? — мужчины ведь. Кофей подать с лимончиком? Проводы у них. Вот те двое: черный с барабаном Гуран, сам с Кавказа и худющий этот запевала — прическа Тарзана — на Белое море едут, чего-то строить.
Алена подобралась, глянула на самого невзрачного из компании, аккордеониста, улыбнулась:
— А остальные?
— С аккордеоном который и тот рыженький курносенький — наши постоянные клиенты, с завода «Компрессор». На каток к нам в парк ходят — спортсмены. Очень самостоятельные. А еще трое — не знаю, товарищи ихние. — Женщина легонько толкнула Алену в плечо. — Глядите-ка, глядите!
Повыше подняв стаканы, мужчины повернулись к их столику, поют ей:
За девушек, нежных, как в небе луна…
Алена растерялась. Глеб сказал быстро:
— Выпей с ними. Хорошие ребята — не обижай.
Алена подняла свою рюмку. Делегатом от друзей подошел Гуран, чокнулся с ней и с Глебом.
— «За девушек нежных!» — потом дружески тепло попросил: — Верить нам надо, девушка. Подругам скажите. Что мы хотим? Ничего не хотим. Милая рядом — уже хорошо! Как хорошо! Да, капитан?
Глеб чуть-чуть не сразу ответил:
— Да, — и, чуть-чуть торопясь, налил вина Алене, Гурану, себе.
— За любовь. Да? — Гуран поднял стакан. — Остальное легче дается. Да, капитан?
— Да.
Через минуту хорошие ребята отодвинули свободные столики, освободили середину зальчика. Под неистовую лезгинку, раскинув руки, поплыл Гуран. Тело налито музыкой; будто боясь расплескать ее, он обходит круг за кругом.
Вспыхнула люстра — празднично осветился зальчик. В дверях за стойкой столпились официантки, судомойки, повара. Все быстрее музыка, быстрее ход, хлопают ладоши — «…Ташшь-ташшь, ташшь-ташшь». Стройное тело напряжено, переполнено силой, словно хищник крадется к добыче. Вдруг как взрыв подбросил его: прыжки, падения, развороты — пляшет каждый мускул. И опять плывет замершее тело и снова взлетает, играет, отчаянно хвастает ловкостью.
Горят у Алены ладони, бешеный ритм, как вино, вливается ощущением избытка сил, жизни. Только Глеб нужен ей. Он, прежний, дорогой, нагнулся над столом:
— Так и подмывает — да? Хорошие ребята!
Только не потерять — близко смотреть в глаза, чувствовать дыхание, ловить запах моря с гвоздикой. И пусть мчит лезгинка, пусть что угодно, только рядом!
— Ты — мое счастье, — вдруг сказала Алена.
Почему нельзя вернуть слова?
Глаза Глеба сузились, заледенели. Он выпрямился, внимательно, не спеша налил полно до краев вина, медленно глотками пил.
Кончилась лезгинка. Глеб аплодировал, улыбался Гурану, глаза оставались узкими. Не глядя на Алену, спросил:
— Хочешь еще что-нибудь? — Подозвал официантку: — Пожалуйста, кофе и получите. Нам пора.
Снег перестал. В белых аллеях вполнакала горели фонарики.
Если б вернуть слова! Разве он может поверить ей? Трясет — даже зубы лязгают. Прижаться бы: «Мне холодно, пробежимся», — нельзя! С Сергеем, Олегом, Женей, с любым из мальчишек можно. Идет рядом, но не с ней. Что теперь? Разве поверит? Что ни скажи: «Я последняя дрянь. Нет, мне просто очень плохо». — «Почему? Полюбила, ушла, что теперь тебе плохо?» — «Не могу потерять тебя». — «Успокойся, — ответит он твердым голосом. — Если тебе нужна дружеская помощь, я всегда друг тебе».
Алена поскользнулась. Глеб поддержал ее и отпустил. Не хочет или правда не заметил, как она дрожит? Друг или не друг? Потеряла. Предала. Потеряла.
Вышли из ворот парка. Вдали светилась зеленая точка.
— Удачно. Если не перехватят. — Голос добрый, но чужой.
— Да. — «Заглянуть бы в глаза!»
— Тебе куда сейчас?
— Куда? — «Так и не позвонила Глашиной тете — ох!.. Ну и пусть, ну и ладно! Значит — всё? Не жди больше чуда, Елена, говори: „Я провожу тебя“. А если он не один?» — Куда? На Палиху.
Вот опять он близко, рядом. Надо… Что сказать? Не поверит. Эта Палиха далеко или нет? Подольше бы стоять у светофоров. Все равно остались минуты. Спросить: «О чем думаешь?» Пусть скажет: «о локаторах» или «ни о чем». Или — ведь это может быть — «о жене». Почему была так уверена? Что ж, по крайней мере знать.
— Как ты живешь? Не рассказал ничего.
— Нечего рассказывать, Леночка.
Не хочет. И зачем он станет ей?..
— Ты что-то хотел сказать?
— Да.
И опять молчит. Ну, почему же? Запищали тормоза. Алену бросило вперед и к Глебу. Она увидела широко раскрытые глаза, удивление в них, растерянность. Не отстраняясь, спросила:
— О чем ты думаешь?
— О тебе.
Спросить «что?» не посмела. Ждала. Глеб взял ее за руки, как всегда, горячими, мягкими:
— Я… ты… — откашлялся, усмехнулся. — С чего-то голос сел. Ты дорога мне, — и опять откашлялся, — по-прежнему. Если ты хочешь что-нибудь рассказать… Если я могу, если тебе нужно что-нибудь…
Алена ткнулась лбом в его плечо, оцарапалась о погон, но не отодвинулась, сжимая его руки изо всех сил.
«Ты — мой дом. Ты — мое счастье. Это правда. Виновата, так сама виновата! О-ох! Не знаю, как случилось. Люблю, люблю, люблю! Не могу больше без тебя. Что мне делать? Что сделать для тебя? Хочешь — улечу с тобой сейчас на Тихий океан? Не могу так больше».
Вместо всего этого она сказала:
— Я напишу тебе.
— Какой дому-то вашему номер на Палихе?
— Номер? — «Уже. Нельзя к самому дому… подальше…» — Первый номер.
Не отпуская Алениной руки, Глеб вышел из машины и помог ей:
— Подождите. Сейчас в гостиницу и в аэропорт.
Не отпуская Глеба, Алена вошла в незнакомые ворота.
— Я напишу тебе.
Он взял ее голову обеими руками. Когда его губы отрывались от ее лица, она тянулась к нему снова. Никогда, никому не хотела подчиняться, кроме него. Никто не был так близок, дорог, нужен.
— Я все напишу.
— Хочу тебе счастья. Это главное. Строй жизнь как тебе лучше. Работай свободно, будь счастлива — это главное. Все, что тебе нужно, я… Ты дорога мне. Дороже всех. — Он быстро пошел в ворота.
